"Трумен Капоте. Другие голоса, другие комнаты [H]" - читать интересную книгу автора

полюбить его? Не видеть бы никогда мистера Сансома! Тогда он мог бы
по-прежнему представлять себе отца в том или ином чудесном облике - человека
с мужественным добрым голосом, настоящего отца. А этот мистер Сансом
определенно ему не отец. Этот мистер Сансом - просто-напросто пара безумных
глаз. "...выложите на испеченный лист теста, покройте белками, взбитыми с
сахаром, и снова запеките. Дозировка дана для девятидюймового пирога". Он
отложил журнал, женский журнал, который выписывала Эйми, и стал поправлять
подушки. Голова мистера Сансома каталась с боку на бок, говоря: "нет, нет,
нет"; голос же, царапающий, словно в горло была загнана горсть булавок,
произносил другое: "Добый мачик добый" снова и снова. "Мачик, добый мачик",
- сказал он, уронив красный теннисный мяч, и, когда Джоул подал его,
недельная улыбка стала еще стеклянной; она белела на сером лице скелета.
Внезапно за окнами раздался пронзительный свист. Джоул обернулся,
прислушался. Три свистка, затем уханье совы. Он подошел к окну. Это была
Айдабела; она стояла в саду, и рядом с ней - Генри. Окно никак не
открывалось, Джоул помахал ей, но она его не видела; он устремился к двери.
"Зой, - сказал мистер Сансом и отправил на пол все мячи, какие были на
кровати, - мачик зой, зой!"

Завернув на секунду в свою комнату, чтобы пристегнуть саблю, он сбежал
по лестнице и выскочил в сад. Впервые за все время их знакомства Джоул
увидел, как Айдабела ему обрадовалась: ее серьезное, озабоченное лицо
разгладилось, и он подумал даже, что она его обнимет - таким движением
подняла она руки; вместо этого, однако, она нагнулась и обняла Генри,
стиснув ему шею так, что старик даже заскулил.
- Что-то случилось? - спросил он первым, потому что она молчала и в
каком-то смысле не обращала на него внимания - а именно, не удивилась его
сабле, - и когда она сказала: "Мы боялись, что тебя нет дома", в голосе ее
не было и следа всегдашней грубости. Джоул ощутил себя более сильным, чем
она, ощутил уверенность, которой никогда не чувствовал в обществе прежней
Айдабелы-сорванца. Он присел на корточки рядом с ней в тени дома, среди
склонившихся тюльпанов, под сенью листьев таро, исчерченных серебряными
следами улиток. Веснушчатое лицо ее было бледно, и на щеке алела припухшая
царапина от ногтя.
- Кто это тебя? - спросил он.
- Флорабела. Гад паршивый, - произнесла она с побелевшими губами.
- Девочка не может быть гадом, - возразил он.
- Нет, она настоящий гад. Но это я не о ней. - Айдабела втащила пса на
колени; сонно-покорный, он подставил брюхо, и она начала выбирать блох. -
Это я про папочку моего, старого гада. У нас там война вышла, с битьем и
таской - у меня с ним и с Флорабелой. Из-за Генри: застрелить его хотел,
Флорабела науськала... У Генри, говорит, смертельная болезнь - собачье
вранье это, с начала до конца. Я, кажись, ей нос сломала и зубов сколько-то.
Кровища из нее хлестала, что из свиньи, когда мы с Генри подались оттуда.
Всю ночь в потемках шлялись. - Она вдруг засмеялась сипло, как всегда. - А
рассвело - знаешь, кого увидели? Зу Фивер. Чуть дышит, столько барахла на
себя взвалила... Ух, ну, мы огорчились, за Джизуса-то. Ты смотри, умер
старик, а никто и слыхом не слыхал. Говорила я тебе: никто не знает, что в
Лендинге творится.
Джоул подумал: а что в других местах - кто-нибудь знает? Только мистер