"Дмитрий Быков. Как Путин стал президентом США (новые русские сказки) " - читать интересную книгу автора

крайностей. Влил банный пот аппаратчика, выходящего из сауны порезвиться в
бассейне с секретаршей. Добавил слезу охранника-пенсионера, вспомнившего
боевую молодость, когда такие, как он, гоняли босиком по колымскому морозу
не таких, как он. Пошла в дело и кровавая сопля писателя-патриота. Ну и,
ясное дело, сам плюнул в получившийся питательный бульон - чтобы гомункулус
вышел что надо, с волей и даром убеждения. В порядке украшения навесил Боря
на своё чадо спереди серп и молот, а сзади - свастику. Чтоб уже совсем было
страшно - что спереди, что сзади. Замысел был прост, как всё гениальное.
Хочет, значит, Матрёна сменить мужа. Глядь, - а на пороге гомункулус. Вот и
весь тебе выбор Матрёны. Знамо дело, Боря тут же восстанавливается в правах
ещё на четыре года. Чтобы сам гомункулус, не дай Бог, при всей своей ярости
никого не покусал, зубов ему Боря не дал. Всё остальное было у него как у
человека, только уж очень страшное. И назвал Боря своё изобретение -
Замечательно Юркий Гомункулус, Активно Насаждающий Оппозиционные Взгляды. А
для краткости стал звать сокращённо, по первым буквам. То называется
аббревиатура. Гомункулус и впрямь получился юркий да шустрый, возрос
стремительно, даром что буквально из грязи, а главное - тут уж наш
Франкенштейн достиг своей цели - был так страшен с виду, что на фоне его и
Боря казался подарком судьбы. Правда, о мировоззрении его Боря совершенно не
позаботился. Оппозиция - и всё тут. В результате гомункулус, которого Боря
иногда ласково звал Геною (от латинского genus - рожать), был постоянно
разрываем на части взаимоисключающими стремлениями. Слеза охранника
требовала от него всех расстрелять. Попов в первую очередь, ибо они враги
народа. Елей, напротив, вменял Гене в обязанность регулярно прикладываться к
поповской ручке. Он же склонял Гену к православию, но кровавая сопля
писателя-патриота требовала интереса к чёрной магии и трудам Александра
Дугина. Голодная слюна шахтёра хотела всё у всех отобрать, но пот
аппаратчика в такие минуты прошибал Гену с небывалой силой, удерживая от
непредсказуемых действий. Короче, так бы его и разорвало, но Борин плевок
словно цементом сплачивал в одном теле взаимоисключающие крайности.
Дальше всё случилось по-Бориному: подходит время продлевать контракт,
Матрёна ропщет, и тут входит Боря с гомункулусом под руку: а ентого ты не
хошь? Глянула Матрёна и обмерла: на щеке бородавка, на лбу другая, голос,
ровно из бочки, и говорит, как по писаному, но кроме писаного, ничего
сказать не может, потому что программа ему в голову заложена очень нехитрая,
ровно на год, чтобы Матрёну один раз уговорить. Больше двух продлений Боря
бы и сам не выдержал. Да и Матрёну почти никто ещё не выдерживал дольше.
Потому сказать Гена мог очень немногое: всё не так, преступная клика,
бей не наших, миру - мир, вставай, страна огромная, всем по куску, власть -
народу, красный октябрь, чёрный октябрь (имелись в виду два пожара в
Матрёнином сердце, разделённых семьюдесятью шестью годами), самодержавие,
православие, народность, пролетариат, духовность, гляжу в озёра синие, пасть
порву - и ещё кое-что из репертуара писателя-патриота, в основном по фене.
Глянула Матрёна, лицом в Борисову грудь уткнулась, задрожала:
- Не оставь ты меня, - причитает, - друг сердешный, спаси от свово
чудища!
- Да чем же он не люб тебе? - подначивает Боря. - Он тебе враз
кровопускание сделает - половина паразитов к соседям со страху сбежит! То-то
им от нас давно никакого подарка не было!
- Ах нет, сударик, - лепечет Матрёна, - ты хоша и крут, и в гневе