"Марсель Байер. Летучие собаки " - читать интересную книгу автора

ленточки, которая приклеивается в начале магнитофонной пленки: на ней не
записать даже самый ничтожный звук, хоть ты из кожи лезь.
У меня образцовый пес. Коко не просто спутник: почуяв мое приближение,
он начинает проявлять беспокойство; калитка внизу еще не открылась, а ему
уже известно, кто пришел, он знает шарканье моих подошв по стертым ступеням,
знает точно, как скрипят перила, когда за них берусь я, тычется мордой в
щель под входной дверью и, предвкушая появление хозяина, скребет лапами по
ручке, дверь открывается, и - уши торчком - он прыгает на меня. Только тогда
пес слышит свое имя. В глубоком акустическом тылу важно научиться именно
этому: научиться улавливать колебания воздуха за секунду до того, как
слетает с уст первое слово.
Отрыжка. Совсем рядом кто-то рыгнул. И волосы у меня на затылке
поднялись дыбом, еще до того как стал ясен характер звука. В окнах трамвая
высматриваю подходящее отражение: скорее всего вот этот мужчина в летах. И
действительно, позади меня размытая физиономия, уткнувшаяся носом в газету,
словно ничего не случилось. А ведь этот тип громко рыгнул, и все наверняка
это заметили. Если такое повторится, придется искать свободное место в
передней части вагона. Есть люди, которым нравится изводить окружающих
подобным способом. Стереть. Голоса этих тварей надо стирать.
К себе самому я отношусь как к глухонемому: тут просто-напросто нечего
слышать. Однако ни жестов, ни мимики я тоже не понимаю. На исходе третьего
десятка моя восковая матрица по-прежнему гладкая, без каких-либо знаков, в
то время как на других давным-давно оставлено бесчисленное множество следов
и совсем скоро от частого проигрывания на них появятся царапины или
трещинки. Ничем не примечательное прошлое, со мной никогда ничего не
случалось, в моей памяти нет ничего такого, о чем можно было бы рассказать.
Все исчерпывается скупыми эпизодами, более напоминающими цветовые пятна.
Нет, и того меньше: черно-серое мерцание в полумраке, несколько мгновений на
границе дня и ночи.
Однажды зимой, рано утром, когда мы всем классом еще в темноте
приступили к ненавистным физическим упражнениям, под потолком спортзала
послышался странный шорох. Учитель включил свет, и мы увидели, что наверху
бьется что-то черное. "Летучая мышь", - сказал один из нас. Наверное, искала
укромное местечко для зимней спячки и в отчаянии залетела сюда, а теперь ее
вспугнула сначала ватага горластых мальчишек, затем - поток света. Мои
сотоварищи продолжали галдеть, я же затаился, надеясь, что встревоженный
зверек успокоится, - как будто молчание одного могло стать более значимым,
чем шум всех остальных. Я даже почти поверил, что физкультуру теперь
обязательно отменят до самой весны и летучая мышь сможет спокойно спать. Но
в бедное животное прицельно полетели первые башмаки, у кого-то оказался в
руках мяч, и он протянул его самому меткому в классе. Тот изо всей силы
зашвырнул его вверх и чуть не попал. Хлопок от удара потонул в воплях
азарта, мальчишка целился снова и снова, и снова и снова находился желающий
подать улетевший мяч. Летучая мышь металась из угла в угол. Только окрик
учителя, призвавшего к порядку, положил этому конец, и занятия продолжились.
Дрожащее тельце с беспомощно трепыхавшимися крылышками все утро не
выходило у меня из головы; образ черного существа крепко цеплялся за
сетчатку глаза, мне не удавалось вместо беспокойного кружения вообразить
захватывающий свободный полет летучих собак, знакомый мне по вкладышам из
сигаретных пачек, - эти картинки я собирал и хранил в специальном альбоме.