"Александр Абрамов, Сергей Абрамов. Очень большая глубина" - читать интересную книгу автора

парапета, а тем необычным, невиданным зрелищем, которое собрало здесь эту
толпу. Море светилось.
Ах какая чепуха! Подумаешь, зрелище: да ведь оно каждый вечер светится,
переливается, фосфоресцирует, в миллионах водяных линз отражая и преломляя
свет, а по лунной дорожке, говорят, можно прийти к своему счастью, если есть
оно в конце этого светящегося морского пути.
Но все дело было в том, что светилось не море: светились медузы, горели
медузы, мигали медузы - как тысячи лампочек в иллюминированном городе, как
неоновые буквы на доме "Известий" в Москве.
Только теперь Вадим уловил в расположении белых шляпок определенный
порядок: линии - не строго ровные, будто прочерченные световой рекламой, а
прихотливо изогнутые, ломаные, чуть качающиеся, словно какой-то
художник-великан создал свою картину прямо на воде. Была закономерность и в
том, как загорались и гасли белые точки: группами и поодиночке, целыми
скоплениями света и провалами темноты, а потом темнота становилась огнем, а
на месте светового ровного пятна возникали бегущие искры. Кто руководил этим
строгим хаосом, - несомненно строгим, и несомненно хаосом, как это ни
парадоксально звучит? Ибо как еще назвать эту игру света и мглы, эту
мозаику, переливающуюся на черно-синей поверхности моря, будто светящаяся
азбука Морзе. Только здесь не тире и не точки - всплески света, волны света
- прочитай, если сумеешь!
И Вадим усмехнулся: что знаем мы о больших глубинах?
И Очень Большая Глубина опрокинула перед ним свою черную глушь.
Кто расскажет нам о мгновении открытия? Об озарении идеей? Кто напишет
алгоритм мгновенной гипотезы, заложит его в вычислительный механизм и
подарит нам любую тайну - пользуйся, человек! Идея не алгоритмизируется,
иначе асфальт у нас под ногами, как осенними листьями, был бы усыпан идеями
и гипотезами. Но асфальт набережной под ногами Вадима был сух и жарок, а
гипотеза была даже не гипотезой, а ее эмбрионом - страшным и странным. Вадим
увидел его и испугался, закрыл глаза. Но перед ним по-прежнему плясали
горящие цепи морских огней, а в голове звучала фраза, услышанная сегодня
днем и, казалось, забытая: "Новая преступная акция может иметь опасные
последствия..."
"Ну-ну, - сказал себе Вадим, - до чего ты еще додумаешься, отпускник? Или
у тебя от жары мозги размякли?" А потом опять и опять сверлила одна и та же
мысль: "Что знаем мы о больших глубинах?.."
Он пробыл на набережной до утра, когда бледно-серый рассвет погасил море,
и оно, как и прежде, стало ровным и белым от шляпок медуз. Они отсветились
за ночь, отмигали-погасли, и от необычно прекрасной и странной ночи на
берегу остались только смешные и вполне человеческие следы: оторванные
пуговицы, окурки и смятые сигаретные пачки, потерянные в толпе носовые
платки - суета, суета... А сейчас - мирные сны без сновидений, сладкие
предутренние сны без медуз и без тайн, с храпом и потаенным призывом
подсознания: забыть, забыть эту чертовскую всенощную!
Но как же ее забыть, если медузы - вот они, за волнорезом, если в
институте сейчас наверняка полным-полно ребят, уже прослышавших про ночной
феномен, уже вызванных по звонку и уже рвущихся сюда в командировку - с
аппаратурой, с блокнотами, с идеями, конечно, гениальными и единственно
правильными: ну, как же может быть иначе?
Около дома Вадим встретил заспанного почтальона.