"Федор А.Абрамов. Алька (про колхозников)" - читать интересную книгу автора

теребят, - заметила Аграфена Длинные Зубы.
На это Алька решительно возразила:
- Ничего подобного! Наука у нас хорошая, передовая - кто первый спутник
запустил? - Она не могла молчать в таком разговоре, ей надо было свою
марку поддержать. - А что студенты к вам ездят да всякие сказки
записывают, дак это так и надо. Поняли?
, - А туески-то им берестяные зачем? - спросила Таля-ягодка. - Ко мне
на подволоку залезли-всю пыль собрали, два туеска да старую ложку нашли.
Ложка некрашена, - большая-не в каждый рот влезет, быват, еще дедко наш
ел. Да что вы, говорю, девки, с ума посходили!
Неужто, говорю, из такой страховодины петь будете?
"Будем, будем, бабушка!" Тоже все на смех...
- А почем иконы-то в городе? - Домаха-драная рот раскрыла. С позевотой.
Всю жизнь на ходу спит. Мужик, говорят, порол-порол, да так и умер, не
отучивши.
- Да, да, - поддержала Домаху Афанасьевна, - был у нас в прошлом году
мужик с черной бородой, из какихто нерусичей. В каждом дому иконы
спрашивал.
Насчет икон у Альки не было определенного мнения.
С одной стороны, ей с первого класса в школе внушали:
религия-мрак и опиум; а с другой стороны, правы старухи: блажат в
городе. Была она как-то в областном музее-две комнаты больших под иконами
занято. И экскурсоводша, очкарик такой на воробьиных ножках, на Тонечку
Петра Ивановича похожа, только что не рыдала, когда начала говорить об
этих иконах. "Самое ценное сокровище нашего музея... Специальный
температурный режим..."
- С иконами надо полегче. Не очень чтобы... - ответила неопределенно
Алька и встала, подошла к окну, за которым заметно посветлело.
Она распахнула старую раму, с удовольствием хватила широко раскрытым
ртом свежего пахучего воздуха, потом долго смотрела на искрометные лужи на
дороге, на черные, курившиеся паром крыши домов.
- Ягоды-то нынче есть? Нет?
Старухи ей не ответили. Им было не до ягод. У них шел новый
разговор-разговор о пенсиях, а это значит: хоть из пушек пали-не
отступятся. До тех пор будут молотить, пока не разругаются.
Алька прилегла на кровать.
В пенсиях она, пожалуй, понимала еще меньше, чем в иконах. Старухи эти
горы работы переделали, в войну, послушать их, на себе пахали вместо
лошади, да и пос.чй войны немало лиха хватили, а пенсия у них до
последнего времени была двенадцать рублей. И вот эти бывшие
"двснадцатирублевки" (придумал же кто-то прозвапьице!) отводили душу в
разговорах, мочалили тех, кто получаст больше, рекой разливались,
вспоминая свою прошлую жизнь...
Алька сперва слушала старух с интересом. Просто блеск как отделали
Маню-большую-та как "рабочий класс"
(двадцать пять лет разламывала на кирпич монастырь в соседней деревне)
получала сорок пягь рублей, а потом пошли причитания, слезы, и ее сморило.
Последнее, что она запомнила (или это приснилось ей?), были слова
Христофоровны. Только уже не о пенсиях, а о живой воде:
- Нельзя, нельзя человеку без живой воды, - говорила Христофоровна. -