"Сергей Абрамов. Новое платье короля (Авт.сб. "Требуется чудо")" - читать интересную книгу автора

фарфоровую чашку с водой и утопил в ней зубные протезы: носил их давно, а
все стеснялся, таил, даже при Настасье не снимал... И вечно же она не
вовремя врывается в кабинет! Вот и сегодня - с чертом как следует не
поговорил, так на погоде и зациклился, а ведь имелась темка, имелся
интерес, быть может - обоюдный. Ну да ладно: будет день - будет пища.
Спать, спать, вот и нога вроде поменьше ноет.


Проснулся он рано: в семь с минутами. Знал, что Настасья Петровна еще
сны глядит - она ложилась поздно и вставала чуть ли не в одиннадцать, - а
Таня уже приготовила завтрак. Хотя какой там завтрак? Яйцо всмятку,
блюдечко творога домашнего изготовления, тонкий кусочек черного хлебца,
некрепкий чай, одна радость - горячий. А бывало - бифштекс с жареной
картошкой, белого хлеба ломоть, кружка кофе горчайшего... Да мало ли что
бывало! Вон, и повесть была, никуда от нее не деться...
Алексей Иванович сел на тахте, спустил на пол тонкие венозные ноги,
нашарил тапочки. Сидел, опершись ладонями о край тахты, собирался с
силами: не так их много осталось, чтоб вскакивать с постели как
оглашенный, чтоб мчаться во двор и - что там поэт писал? - блестя топором,
рубить дрова, силой своей играючи. Играть особенно нечем, а что есть -
стоит расходовать аккуратно и не торопясь. Он прошелся по комнате - шесть
шагов от стены к стене, от книжного стеллажа до окна, специально под
кабинет самую маленькую комнату выбрал, не любил огромных залов, потолков
высоких не терпел, это у Настасьи спальня, как у маркизы Помпадур,
прошелся, размял ноги, посмотрел сквозь залитое дождем стекло: какой же
дурак хочет, чтобы лето не кончалось, чтоб оно куда-то мчалось?.. Надел
черную водолазку, черные же мягкие брюки, носки тоже черные натянул.
Володька хохмил: ты, дед, как артист Боярский, только не поешь. А почему
не поет? Не слыхал Володька, как пел когда-то дед, как лихо пел модные в
былинные времена шлягеры: в путь, в путь, кончен день забав, в поход пора,
целься в грудь, маленький зуав, кричи "ура"... А любовь к черному цвету -
она, конечно, невесть откуда, но ведь идет Алексею Ивановичу черное и
серое, а сегодня с телевидения приедут, станут его снимать для
литературной программы, станут спрашивать про новый роман, только-только
опубликованный, - надо выглядеть элегантно, несмотря на годы. А что годы,
думал Алексей Иванович, спускаясь но лестнице в ванную комнату, умываясь,
фыркая под теплой струйкой, а потом бреясь замечательной электрокосилкой
фирмы "Филипс", все морщинки вылизывая, во все складочки забираясь, и еще
поливая лицо крепким французским одеколоном, а что годы, думал он поутру
разнеженно, это ведь только в паспорте семьдесят четыре, это ведь только
вечером, когда тянет ногу и сердце покалывает, а утром - ого-го, утром -
все кошки разноцветны, нога не болит, настроение отменное, а с телевидения
примчится какая-нибудь средних лет дамочка, и Алексей Иванович,
черновато-элегантный, будет вещать про литературу всякие умности и
выглядеть молодцом, орлом, кочетом.
- Алексей Иваныч, завтракать иди, - сказала, появляясь в дверях ванной
комнаты, Таня, глядя, как причесывается дальний родственник, как наводит
на себя марафет. - Красивый, красивый, иди скорей, чай простынет.
- Думаешь, красивый? - спросил ее Алексей Иванович, продувая расческу,
снимая с нее седые волосы: лезли они, проклятые! - Раз красивый, могла бы