"А.Абрамов. Бал" - читать интересную книгу автора

подтягивал по наукам сына-лицеиста. "Представь себе, - говорил отец, -
зеркальный паркет по всему залу между двойным строем белых колонн, тысячи
зажженных свечей в люстрах, духовой оркестр московского
генерал-губернатора и вальсирующие пары - дамы в белом и розовом, мужчины
в черном, золотые эполеты гвардейцев, белые лосины, синие ментики..."
- А что такое ментик? - спросила она.
- Гусарская накидка, - я кивнул на книжку Асеева, которую она держала в
руках, и процитировал: - Скинуты ментики, ночь глубока... А ну-ка
вспеньте-ка полный бокал!
Ей, должно быть, понравился мой рассказ - глаза у нее загорелись:
- А мы и вспеним его тогда. На таком же балу. Только нашем, победном. В
том же Колонном зале. Что там сейчас?
- Ничего. Солдатские койки. Расквартирована какая-то часть, не то саперы,
не то зенитчики. Я и сам там живу сейчас, в госпиталь только на перевязки
хожу, а ночую в Доме союзов, в бывшей администраторской.
- Вот вы и представьте его обновленным, сверкающим, незатемненным... И
паркет натерт, и свет льется, и лучший в Москве оркестр. И много, много
танцующих. Я почти вижу его таким. А захотите - и вы увидите...
Я не успел ответить, как громкоговорители в тоннеле донесли знакомый уже
голос диктора:
- Граждане! Опасность, воздушного нападения миновала. Отбой.
Людей в тоннеле как поземкой смело. На этот раз все спешили - скорей,
скорей, скорей - на свет, на воздух, к чистому, нестреляющему небу. Я едва
успел поймать мою соседку за рукав ее хилой шубки:
- Как зовут вас? Где вы живете? Она отшатнулась: '
- Где живу, неважно. Мы все равно не увидимся. Вы уходите на фронт,
переписка же явно бессмысленна. А зовут меня Римма. Есть такие святые -
Инна, Пинна и Римма. Но лучше через одно "м" - Рима. Так привычнее.
"Мы не увидимся",- сказала она. Но мы все же увиделись. Только об этом
потом.
А в тот час я вернулся на свой холодный, как из жести, лежак в нетопленой
комнате с отсыревшими обоями и тусклым светом шестнадцатисвечовой лампочки
- на более сильную комендант не расщедрился.
На столе лежала записка:
."Ночевать не приду. В связи с отправкой пополнений на фронт уйма работы.
Гордеев".
Уже стемнело. Выходить не хотелось. Дул пронизывающий ледяной ветер,
мелкий колючий снег завивался по мостовой. Делать было абсолютно нечего, а
никаких книг, кроме воинского устава, у Гордеева не имелось. Я походил из
угла в угол, вспоминая девушку с томиком стихов Асеева, необычную нашу
беседу, и вышел из комнаты. Коридоры, примыкавшие к Колонному залу, обычно
людные в эти часы, были пустынны, как после эвакуации. Никто не шатался,
набросив на плечи ватник, никто не дымил махоркой, нигде не толпились
любители поболтать из разных подразделений - ведь и в Октябрьском зале, и
в фойе теснились солдатские койки, а людей не было видно. "Может быть, уже
переброшены",- подумал я и, не зная, куда девать себя, заглянул в одну из
дверей. Колонного зала.
Обычно, даже освещенный только редкими огоньками лампочек-ночников, он все
же просматривался во всю свою необъятную в полутьме ширь и даль. Темнота,
сгустившаяся у потолка, как бы растворялась внизу поверх серых солдатских