"Ахмедхан Абу-Бакар. Тайна рукописного корана " - читать интересную книгу автора

похожий на кривой кинжал, будто рубится с черными тучами, высекая все новые
и новые искры молний.
Осенние дожди здесь, как всегда, обильные, проливные. Дурши-марка -
называют их амузгинские кузнецы, - дожди, несущие с собой ржавчину.
Хлещут они косыми струями, пригибают к земле не только травинки и ветки
орешника, гнут и могучие кроны деревьев... И чудится, будто все живое на
земле замерло. Затаилось и, съежившись от страха, прислушивается, чем же это
кончится.
Молчат в гнездах птицы. Попрятались звери... Только в давно заброшенном
приземистом почтовом домике, приютившемся в большом ореховом лесу, в домике,
который некогда был единственным связующим звеном между так называемым
цивилизованным миром и Кара-Кайтагскими и Сирагинскими горами, сейчас не
тихо. Когда-то отважные абреки, с народом согласные, с царем не согласные и
с людьми царевыми враждующие, не пожалели сил, чтобы нарушить эту связь, -
опустошили почтовую станцию, угнали лошадей. С тех пор не было в доме этом
жизни и никто в нем вроде бы не останавливался.
Как бы то ни было, но именно здесь в этот тревожный предутренний час
один за другим прогремело вдруг несколько предательски глухих выстрелов. И
тотчас, хлопнув скрежещущей на ржавых петлях дверью, наружу выскочил человек
в островерхой папахе, в темной черкеске с полным набором газырей, обутый в
сапоги. Не глядя, сунул он наган в самодельную кожаную кобуру, закутал
голову черным башлыком, вывел из-под навеса коня, легко вскочил в седло, и
через минуту по каменистой дороге разнесся бешеный топот его аргамака.
Оставшаяся под навесом белая пышногривая лошадь недовольно заржала, словно
упрекала: "Что же это меня здесь бросили?!"
Скачет одинокий всадник, позабыв о бурке, привязанной сзади к седлу, -
а ведь она бы спасла его от дождя. Скачет на черном как ночь коне с
подвязанным хвостом, несется вперед, словно спешит поскорее вырваться из
тисков грозно разбушевавшейся стихии.
А дождь хлещет с такой силой, что всадник вмиг промок до нитки, или,
как говорят сирагинцы, до самых укромных мест. Хочешь не хочешь, вспомнил он
о бурке, накинул ее на плечи. И дождь, будто только того и ждал, вдруг утих.
Черные тучи раздвинулись, образовав в небе подобие светлого коридора, - это
рассвет рассеивал темные силы.
Вспышка молнии на мгновение осветила полузакрытое башлыком лицо
одинокого всадника. Лоб рассечен глубоким шрамом, таким глубоким, что в него
можно вложить половинку грецкого ореха. Шрам этот доходит до левой брови, и
в остром пронзительном взгляде человека, видимо только что испытавшего
страх, вдруг засветилась победная радость, радость надежды. Можно подумать,
всадник вспомнил извечный наказ мудрецов: пусть голова упокоится ночью там,
где и утром она будет целой, - и потому сейчас, мысленно адресуя эти слова
своему незадачливому спутнику, оставшемуся в почтовом домике, криво
усмехается с сознанием своего превосходства - меня, мол, голыми руками не
возьмешь, я из рода Занзбар, рода колючих людей, не мхом стелющихся под
чарыками.
Нет, не в сторону гор направляет он своего легкого скакуна, а в степи
кумыкские, что дышат соленым запахом близкого моря и шумом налетающих на
прибрежные скалы яростных волн, дробящихся тысячью брызг. Туда, где хрипло
гудит запоздалый паровоз и перестукиваются на рельсах маленькие, видно
пустые и потому громогласные, вагоны, ведомые одноглазым железным конем по