"Георгий Адамович. Table talk I, II" - читать интересную книгу автора

ему, по-видимому, трудно было поднять упавшую книгу.
- Мсье Андрэ Жид?
- Да, Жид... а что дальше? (Непереводимое французское "et apres".)
Вид был хмурый, голос сердитый, почти вызывающий. Позднее он объяснил
мне, что к нему довольно часто подходят люди, знающие его лишь с виду, и что
он неизменно их "отшивает".
Я назвал себя, поблагодарил за отзыв, он протянул руку, сделался очень
любезен. Мы условились встретиться в том же кафе на следующий день.
Давно уже мне хотелось задать Жиду несколько вопросов - частью о
русской литературе, главным образом о Достоевском, частью о его собственных
книгах. Он представлялся мне одним из редких во французской литературе
всепонимающих людей, т.е. людей с умом вполне открытым, а от Шестова я
слышал, что это едва ли не самый умный человек, какого он вообще встречал.
Разговор с Андрэ Жидом с глазу на глаз я, можно сказать, предвкушал. Но
настоящего разговора не вышло. Началось с Достоевского. Мне показалось, что
Жид связывает с ним свою литературную репутацию, именно на него сделав
ставку, и воспринимает малейшее критическое замечание о "Карамазовых" или
"Бесах" как личную обиду. Предположение: не догадывался ли он тогда, не
чувствовал ли через двадцать с лишним лет после знаменитых своих лекций о
Достоевском в театре "Вье Коломбье", что кое в чём всё-таки ошибся, кое-что
просмотрел и, как в таких случаях бывает, не старался ли сам себя
переубедить? Ничего невозможного в этом нет.
После Достоевского речь зашла о Маяковском, об Эренбурге, затем
довольно неожиданно о Мережковском, которого Жид не любил и упорно называл
Мерейковским, очевидно считал, что французское "жи" в этом имени
соответствует русскому "и краткому". Потом он заговорил о советской России,
о каких-то катакомбах, которые должны там возникнуть, о бессмертном русском
духе, который в эти катакомбы уйдет до лучших времен... Было это довольно
выспренно, слегка театрально.
Я слушал и мне хотелось его спросить: "Как может случиться, что вы,
Андре Жид, первый писатель первой в мире литературы, говорите мне, двадцать
третьему или сорок девятому писателю литературы, которая, во всяком случае,
на первое место в мире права не имеет, как может случиться и чем объяснить,
что вы говорите мне вещи, заставляющие меня с трудом сдерживать улыбку?"
Конечно, я этого не спросил, да в такой форме и нельзя было бы спросить
это. Личные мои чувства значения не имеют. Но вопрос сам по себе интересен и
даже важен, и так или иначе в беседе с Жидом поднять его можно было бы.
Без постылого российского зазнайства, без патриотического самоупоения
ответ, думаю, свелся бы к тому, что если не во всем, нет, не во всем, то в
какой-то одной плоскости, в смысле чутья ко всякой "педали", к чистоте
звука - и в конце концов, значит, к правде и
лжи, - русская литература действительно первая в мире, и тот, кто с ней
связан, частицей дара этого наделен.
Во всяком случае, она была первой в мире. Не уверен, что можно было бы
без натяжки сказать "была и осталась до сих пор".

* * *

Той же зимой я встретился с Андрэ Жидом у Буниных в Грассс.
За столом, пока завтракали, разговор шел о последних военных известиях,