"Георгий Адамович. Оправдание черновиков" - читать интересную книгу автора

правды. Наука сделала в наше столетие головокружительный скачок и в разных
областях обнаружила многое, еще недавно казавшееся невероятным. Главное,
может быть, обнаружила она то, что в строении нашего мира есть нечто, если
на крайность и укладывающееся в цифры, то ускользающее от понимания и
рассудочного анализа, - о чем, впрочем, догадывались отдельные великие умы в
прошлом. Есть нечто непостижимое и в самом человеке. Да, это бесспорно так.
Но ничуть это не оправдывает беззаботного, залихватского, веселого "всё
позволено", которым охвачены некоторые наши современники, не оправдывает
ребяческого упоения внезапно представившейся возможностью болтать что
угодно, предполагать что вздумается, красуясь при этом своей
интеллектуальной авангардностью. Пожалуй, никогда ещё человеческая суетность
не была так очевидна, как теперь, "после Планка", - который, конечно, вместе
с Эйнштейном, Фрейдом и другими великими учёными, никакой ответственности за
подобное использование своих трудов не несёт и, наверное, никакой суетностью
не страдал. Но научные, подлинно творческие открытия - одно, а их
вульгаризирование, их стремительная переработка в удобоваримую идейную пищу
передовых весельчаков - нечто совсем другое.*
__________________________
* Гаусс, не напрасно прозванный "королём математики", предугадал до
Лобачевского и Римана построения не-евклидовой геометрии. Но, по-видимому,
он был настолько ошеломлен своими прозрениями, что предпочёл молчать. Если
глухие, не совсем ясные сведения насчёт этого, содержащиеся в его биографии,
верны, то факт такого молчания мог бы заставить задуматься и людей от
математики далёких. Потому что не только в математике тут дело.

Во-первых, милейшая Кукшина тоже была убеждена, что ей и её эпохе
открылась окончательная, неопровержимая мудрость, - и как знать, не
усмехнутся ли над нами наши внуки и правнуки приблизительно так же, как
теперь мы готовы усмехнуться над ней и её незадачливой, будто бы всё
объясняющей "эмбриологией"? А во-вторых... во-вторых, люди всё же обречены
до конца дней жить в пространстве трёхмерном, обречены жить, действовать,
страдать, искать, рассуждать в соответствии с единственно нам доступным
строем мышления, и никакие теоретические догадки о другом строе, с другими
предпосылками, практически изменить для нас не могут и с земли никуда нас не
уведут. Разум понял, что он не всё в состоянии понять, и откровенно в этом
признался. Поняв свою ограниченность, он убедился в условности наших земных
мерил. Но на деле в нашем существовании всё для нас осталось таким же, как
было испокон веков, как будет и впредь, до конца мира. Отрекаясь от разума,
мы, в сущности, отрекаемся и от той великой новой ценности, которую можно
было бы определить как "понимание непонимания".
"Друзья рода человеческого и всего, что для людей свято, не оспаривайте
у разума того, что делает его высшим благом на земле: его права быть
последним пробным камнем истины". Этим патетическим призывом оканчивается
одна из статей человека, который с тех пор, как стоит свет, вероятно, больше
и глубже кого-либо другого думал о природе разума и сам отчетливо установил
его границы, предоставив свободу вере: это - слова Канта ("Об ориентировке в
мышлении").
Правда, после Канта явились мыслители, с необычайным ожесточением
восставшие против разума, - Ницше, Киркегаард, если назвать имена самые
значительные и во всяком случае сейчас наиболее влиятельные. Но в их