"Георгий Адамович. Оправдание черновиков" - читать интересную книгу автора

вечному свету, сохраняет своё значение.

Мне приходилось читать и разбирать "Анну Каренину" с иностранными
студентами, приходилось не раз беседовать о толстовском романе и с людьми
постарше. В девяти случаях и десяти реакция была такая: "Да, вы правы,
хороший роман, очень хороший, но всё же, знаете, несколько устарелый...
Женщина влюбилась, бросила мужа и сына, запуталась, кончила самоубийством, -
что же тут такого замечательного? Теперь, когда в мире происходят такие
события..." Руки опускались, я не знал, что ответить, ибо начать пришлось бы
с таких далеких азов, которые и припомнить трудно. Действительно, женщина
влюбилась, запуталась, погибла, совершенно верно, ничего замечательного в
этом нет, да к тому же и бытовая оболочка романа устарела, верно, - но
неужели вы не чувствуете, даже не столько в смысле слов, сколько в ритме их,
неужели вы не чувствуете, что это весь мир гибнет вместе с нею, мы все
гибнем, и неужели не содрогаетесь?
Кстати, по свидетельству Вал. Катаева, Бунин при давних, одесских
встречах с ним, говорил, что хотел бы по-своему "переписать" толстовский
роман, кое-где подчистить его, кое-что выбросить. Нет сомнения, что Бунин
сделал бы это мастерски, - хотя вспоминая то, что он говорил об "Анне
Карениной" в самые последние годы жизни, удивляюсь, как могла прийти ему в
голову такая мысль даже в молодости. Однако, допустим, Бунин написал бы
"Анну Каренину" наново. Что получилось бы? Отличный, превосходный роман,
вероятно, более короткий, чем у Толстого, и, может быть, более стройный. Но
"Анна Каренина" - это не роман, отличный или не отличный, это целый мир, и
как в живом, беспредельном мире, в ней есть, в ней не может не быть многого,
что кажется лишним. Та или иная мелочь есть потому, что она есть, без
объяснения и без оправдания, вовсе не потому, что она нужна. Таких мелочей
еще больше в "Войне и мире". У Бунина почти все "лишнее", вероятно, исчезло
бы, но стремясь очистить написанное Толстым, по-своему даже добившись этого,
он исказил бы "Анну Каренину", умалил, снизил бы ее до неузнаваемости.
Вероятно, он, например, убрал бы свечу, при которой Анна читала "исполненную
тревог, обманов, горя и зла книгу жизни". В самом деле, образ донельзя
банален, и не только он, Бунин, но и Тургенев или, скажем, Флобер сочли бы
недопустимым ввести его в свой текст. Им было бы стыдно, если бы он по
недосмотру в книгу вкрался. Однако эта свеча вспыхивает и гаснет у Толстого
как будто в первый раз с тех пор, как создан мир, и все стилистические
усовершенствования и ухищрения становятся в её прерывистом, предсмертном
мерцании до смешного ничтожны.

* * *

В последние годы, читая иные книги или статьи, прислушиваясь к
некоторым разговорам, нередко вспоминаешь тургеневскую Кукшину, нигилистку
из "Отцов и детей": "Помилуйте, в наше время как же без эмбриологии!".
Теперь об эмбриологии мало кто вспоминает, но по существу нравы изменились
мало.
"Помилуйте, после Планка и теории квантов, после Нильса Бора..."
"Помилуйте, после того, как Эйнштейн опроверг Ньютона..." "Теперь, после
Фрейда, приписывать какое-либо значение разуму?.." - и так далее.
Бесспорно, во всех этих "после" доля правды есть, даже большая доля