"Георгий Адамович. Наши поэты: Георгий Иванов, Ирина Одоевцева" - читать интересную книгу автора

перевыполнившей норму", ивановские стихи заставят этих "мальчиков"
встрепенуться: так вот куда может уйти поэзия, вот что может произойти в
душе человека? Но это - другая, да и большая тема, которая увела бы нас от
поэзии Георгия Иванова далеко.
Останемся с ней: исчерпать ее трудно, сказать о ней все, что сказать
следовало бы, тоже нелегко - отчасти потому, что в попытках анализа мысль
цепляется за мысль почти до бесконечности. "Господи, воззвах к Тебе..." -
может быть, именно в этом сущность ивановской поэзии? Не знаю. Слов таких у
Иванова не найти, а если бы они случайно у него под пером и мелькнули, рядом
оказалась бы, конечно, усмешка, капля серной кислоты "во избежание
недоразумений" и слишком благонамеренных выводов. От выводов ивановская
поэзия ускользает. Но откуда же свет? И если бы его не было, могла ли бы эта
поэзия не только восхищать и прельщать своим словесным блеском, но и
волновать, мучить, обещать, в самой безнадежности таить и внушать надежду -
одним словом, "царить"?


ПАМЯТИ ГЕОРГИЯ ИВАНОВА

Новое русское слово. 1958. 2 ноября. " 16663. С.8

Я был у него в Йере, маленьком городке на южном побережье Франции,
около Тулона, недели за две - за три до его смерти. Было ясно с первого
взгляда, что это конец... Но казалось - конец, который может еще длиться, с
перемежающимися улучшениями и ухудшениями, как почти всегда бывает при
последних, смертельных болезнях. Конец подлинный, окончательный настал,
однако, совсем скоро.
Чем Георгий Иванов был болен? Ответить трудно, и враги сами отвечали
уклончиво и неопределенно. Вполне возможно, что свела его в могилу
какая-нибудь скрытая, ускользающая от диагноза болезнь. Но организм его был
настолько истощен, что мог он умереть и от убыли жизненных сил, от
отсутствия всякого сопротивления недугу, который для другого опасен не был
бы. "В светильнике нет больше масла" - по обычному в таких случаях
сравнению. Действительно, гореть, светиться - в чисто физическом смысле -
было уже нечему. Он говорил с трудом, держался на ногах еще труднее, а худ
был так, что сам себя сравнивал с бухенвальдскими снимками. Горестно
насмешлив оставался он до последнего дня. Георгий Иванов знал, что умирает.
Но ему хотелось жить, по-видимому, страстно хотелось, и в ответ на
стереотипно лживые успокоительные уверения, "у тебя совсем не плохой вид",
"да ты еще всех нас переживешь", кто же этих слов не знает? - улыбался
доверчиво и, я думаю, без притворства. Вероятно, мелькала у него мысль:
"пожалуй, я и в самом деле не безнадежно болен". Но тоскуя об уходящей
жизни, он - насколько могу сулить - смерти не боялся, - хотя бы потому, что
смерть была в его представлении абсолютным, абсолютно пустым "ничто", черной
дырой. Бояться можно того, что поддастся воображению: здесь было одно только
отсутствие, пожалуй, даже Отсутствие с большой буквы.
Невольно возникало недоумение: как, этот иссохший, изможденный до
неузнаваемости человек - это Георгий Иванов, тот самый Жорж Иванов, которого
я знал сорок лет, нет, даже не сорок, а больше, почти полвека. Он старался
быть прежним, шутил, острил, расспрашивал о литературных мелочах и сплетнях.