"Георгий Адамович. Литературные беседы кн.1 ("Звено": 1923-1926)" - читать интересную книгу автора

языку другой язык.
Это не есть борьба отцов и детей. Акмеисты враждовали не только со
своими предшественниками - символистами, но и с футуристами - их
современниками. Футуристам пришлось иметь дело с бунтом в их же
государстве, - с имажинизмом.
Так было и так будет. Эта рознь, эти недоумения и споры, в особенности
эта крайняя нетерпимость есть воздух искусства. Без этого нет поэтической
культуры, и только забывчивые люди думают, что это болезнь нашего времени.
Но с "птичьего полета" это все же, как многое в нашей жизни - смешное и
жалкое зрелище, - пусть и неизбежное.
Есть географический признак, по которому было бы, может быть,
правильнее делить русское искусство: Петербург и Москва.
Это гораздо слабее чувствуют москвичи. В своей сутолоке и неразберихе,
в вечных московских междуусобицах они не сознают в себе единства стиля,
которое так явственно в Петербурге. Петербургские поэты как бы связаны
круговой порукой, и петербургскому символисту свой же футурист - если только
это поэт - ближе, думается мне, чем, например, Андрей Белый.
Едва ли надо говорить об особенностях петербургского и московского
искусства. Пушкин писал как-то Наталье Николаевне, что он "ей-ей" разведется
с ней, если она будет держать себя как московская барышня. Это очень
характерная обмолвка петербуржца. Лучше всего определяется это деление
внешностью обоих городов. Сейчас разоренный, нищий и царственный Петербург
еще острее в своем стиле. Не знаю, как объяснить это столь явное наличье
двух характеров в русском искусстве. Может быть, правы марксисты, утверждая,
что "бытие определяет сознание".
В Петербурге сейчас живет три прославленных поэта: Сологуб, Ахматова и
Кузмин. Все трое пишут и печатают сравнительно много.
Последние стихи Сологуба прекрасны и замечательны. Так должен
состариться поэт: надо только не забыть к шестидесяти годам все то, что
тревожило в двадцать. Ткань этих стихов прозрачна и хрупка до крайности.
Сологубу сейчас может не хватить силы, ему может изменить умение (и изменяет
иногда), но только в таких мелочах, небрежность и недоделанность которых
лишь подчеркивает уровень его искусства.
С Ахматовой происходит "обыкновенная история". Она с каждым днем теряет
свою популярность, - вернее, она делается все известнее, но в ее слове нет
былого очарования и былой остроты.
Это тоже удел поэта, - и пушкинский удел. В Ахматовой любишь не ее
голос, - напряженный, трудный, сухой, - а ее манеру. Теперь нет больше
"перчаток с левой руки" и поклонники разочарованы. Есть, впрочем, для их
утешения несметное количество девиц, подобравших эти ахматовские обноски.
Что сказать о Кузмине? Его торопливая и легкомысленная Муза заблудилась
на поэтических перепутьях. Кузмина сильно клонит влево, - для России "влево"
это еще и к "верлибризму". Его стихи пестрят то славянизмами, то
подчеркнуто-реалистическими выражениями. Часто это сцепление отрывочных
восклицаний, связанных вялой логической связью и ритмически распадающихся на
куски.
Нельзя отделаться от мысли, что его теперь как бы взвинченный пафос
есть самообман усталой и стареющей души.
Кузмин часто и упорно повторяет: "Я не люблю стихов". Мне кажется,
этому можно верить.