"Георгий Адамович. Невозможность поэзии. Избранные эссе 50-х годов" - читать интересную книгу автора

не будет: чем меньше "музыки" в кавычках, тем и лучше.
Но музыка без кавычек... В наследстве, которое оставил нам символизм,
было много трухи, громких слов, писавшихся с большой буквы, неосновательных
претензий, напыщенной болтовни: было, однако, и что-то другое, не совсем
выдохшееся и до сих пор. Наши поэты, вероятно, удивились бы, если бы
услышали, что по вине символизма (или благодаря ему) у музыки они в долгу,
притом даже те из них, для которых она - только шум, скучный и "дорогой",
как смеялся Уайльд. Долг передан тоже по наследству, в тех впечатлениях и
снах, которые дошли до нас уже без имени, без адреса, без отправительной
этикетки Последним передаточным пунктом был Вагнер. Если бы поэты наши о
большем помнили своей личной памятью, они уловили бы, узнали бы - именно
"узнавание"! - в иной обрывающейся мелодии "Тристана" или, может быть, в тех
нескольких тактах, которые иллюстрируют предсмертное отрезвление Зигфрида,
что-то свое, им странно близкое. У Вагнера было очень много пороков в
творчестве, его во многом можно упрекнуть. Но некую безблагодатность
вдохновения он искупил небывалым волевым усилием, позволившим ему коснуться
того, что составляло когда-то содержание мифов, а вместе с ними и каких-то
дремлющих в сознании человека, глубоких, загадочных воспоминаний. Символизм,
искавший под конец прошлого века убежища от тиранических, измельчавших
претензий этого века, немыслим без Вагнера, глуп и смешон без Вагнера, - и
подданство по отношению к нему засвидетельствовано еще Бодлером в его
знаменитом, именно "верноподданническом" письме.
Как жаль, что поэты в большинстве случаев ко всему этому так
равнодушны! Может быть, их стихи и не были бы лучше, будь это иначе, - может
быть! А все-таки жаль: то в одной строчке, то в другой пробежала бы
электрическая искра, за разряд которой можно простить и промахи,
непростительные без нее. Не промахи, в сущности: вернее, слишком короткое
расстояние между словом и поводом к его произнесению.
Андрей Белый утверждал, что столкновение Ницше с Вагнером было
величайшим событием девятнадцатого века. Да, не прибегая к весам и прочим
измерительным приборам, да, пожалуй, это и так: одно из значительнейших
событий, во всяком случае. Символизм, в лучшем, что он к жизни вызвал,
родился из смутного, двоящегося ощу. щения, что Ницше прав, а Вагнер
неотразим. Только что Ницше Вагнеру противопоставил: "Кармен", прелестный
пустячок, солнце, как-то слишком простодушно-фольклорно воспринятое, - не
оглянувшись, чтобы вызвать на помощь Моцарта, солнце истинное, не
нуждающееся в испанских облачениях! Символизм в лучшем, что он создал, уже
догадывался, что Вагнер - действительно "старый фальшивомонетчик", и все же
не в силах был не поддаться его наваждениям. Но у символистов еще были
насчет этого иллюзии... А теперь мы всем существом своим чувствуем, что
Вагнер - "не то". Усилье воли не может заменить "того": как в сказке старый,
злой, могучий волшебник в конце концов разоблачен. Туман прорван - за ним
ничего нет: пустота, пустое, мертвое, белое небо, и мы с удивлением глядим
теперь на отцов, которые были чуть-чуть слишком доверчивы.

* * *

Кто это "мы"? - слышится мне вопрос. Если под любопытством кроется
ехидство, втихомолку уже радующееся, что удалось подставить ловушку, не
стоит и отвечать. Ловушка в случае надобности найдется и другая, за ней