"Сухбат Афлатуни. День сомнения (Повесть) " - читать интересную книгу автора

- Что с ним... - пробормотал Триярский, глядя в стекло ...

Якуб стал божеством.
Наверное, греческим. На каракулевых кудрях сидел венок. Все остальное
было голым, с варикозными ногами, пухлой грудью карьерного андрогина. В
пальцах Якуба блестел кубок. "Лауреату 2-го Всесоюзного смотра современного
танца", разглядел Триярский.
Вокруг лауреата извивались три грации в высоких фиолетовых париках.
Одна творила с Якубом какой-то совершенно нецензурный массаж, другая
доливала из амфоры в лауреатский кубок; третья дудела в двуствольную флейту
и приплясывала. Хризантемы и пластмассовые пальмы; попугаи. Олимп, короче.
Триярский посмотрел на лицо нового божества. Оно было...
- Что с ним сделали?
Филадельфия подошла вплотную (совсем вплотную):
- Не знаю... Страшная морда, правда? Если бы не ты, я бы еще раз сюда
не решилась... Хотя Заремка - вон та, с дудочкой - ничего, говорит,
привыкнуть можно, уже вторую смену там. А Галка... то есть, Габриэлла -
ревела потом: она же Якуба нормальным мужиком знала, ну, без улыбки этой. А
тут, говорит, шепну ему на ушко: "Помнишь, помнишь?", а он - полный
буратино. Он же раньше часто приезжал. Мы ему то Грецию организуем, то в
гейш поиграем - обхохочешься.
- Кто здесь был до меня? - Триярский разглядывал пепел в хрустальной
пепельнице.
- Был... Был, да сплыл. Довольный такой вошел, сел в это кресло, и
давай шутить и стихи про призрак бабочки читать. А у меня мурашки, знаешь,
здесь начались.
Взяла ладонь Триярского, приложила к талии. Он не сопротивлялся.
- Он был один или... с Марией-секретаршей?
- С Манечкой? Тоже, кстати, наша, на японцах работала, потом
понравилась кому надо... Не, не подумай, она сама по себе молодец, язык их
изучила, культур-мультур. Нет, Манечки не было. Хотя, после сегодняшнего...
может еще к нам вернется. Зоя Борисовна всегда ей: "Мы твое местечко
держим". Вернется. Куда ей теперь деться.
Взяла вторую ладонь Триярского, погладила ею себя.
- Сколько он еще так... будет? - хрипло спросил Триярский.
- Да он уже никакой... вчера и сегодня, знаешь, по сколько раз он по
всем девчонкам прошелся, шелохнуться уже не может, а все "давай!" С ним же
круче всякой виагры сделали.
- А Лева, его шофер, видел его таким?
- Нет, с ним там, наверху, поговорили.
Вдруг сжала ледяными пальцами лицо Триярского, притянула к себе:
- Антошка, слушай... Неизвестно, что завтра с нами сделают - надо
сейчас жить! - Я тебя как с черепашкой увидела, ты мне сразу понравился, и
подбородок у тебя красивый... Давай...
- Какая у тебя нежная кожа...
- Я вся нежная, вся... вся...

Стукнув пряжкой ремня, свалились брюки.
Тело, сонное, затурканное воздержанием тело Триярского - проснулось и
закипело, заколобродило, распустило руки, губы, колени...