"Белла Ахмадулина. Много собак и собака " - читать интересную книгу автора

Некоторое время назад приезжий Шелапутов явился к мадам Одетте с
рекомендательным письмом, объясняющим, что податель сего, прежде имевший
имя, ум, память, слух, дар чудной речи, временно утратил все это и нуждается
в отдыхе и покое. О деньгах же не следует беспокоиться, поскольку в них без
убытка воплотилось все, прежде крайне необходимое, а теперь даже неизвестное
Шелапутову.
Он действительно понес эти потери, включая не перечисленное в их списке
обоняние. В тот день и час своей высшей радости и непринужденности он шел
сквозь пространный многолюд-ный зал, принятый им за необитаемую Долину
Смерти, если идти не в сторону благодатного океана, а иметь в виду расшибить
лоб и тело о неодолимый Большой Каньон. Прямо перед ним, на горизонте,
глыбилось возвышение, где за обычным длинным столом двенадцать раз подряд
сидел один и тот же человек, не имевший никаких, пусть даже невзрачных, черт
лица: просто открытое пустое лицо без штрихов и подробностей. Слаженным
дюжинным хором громко вещающего чрева он говорил что-то, что ясно и с
отвращением слышал Шелапутов, взятый на предостерегающий прицел его
двенадцати указательных пальцев. Он шел все выше и выше, и маленький бледный
дирижер, стоявший на яркой заоблачной звезде, головой вниз, к земле и
Шелапутову, ободрял его указующей палочкой, диктовал и молил, посылал весть,
что нужно снести этот протяжный миг и потом уже предаться музыке. Шелапутов
вознесся на деревянное подобие парижского уличного писсуара, увидел свет
небосвода и одновременно графин и недопитый стакан воды, где кишели и
плодились рослые хищные организмы. Маленький дирижер еще тянул к нему руки,
когда Шелапутов, вернее, тот человек, которым был тогда Шелапутов, упал
навзничь и потерял все, чем ведал в его затылке крошечный всемогущий пульт.
Его несбывшаяся речь, хоть и произвела плохое впечатление, была прощена ему
как понятное и добродетельное волнение. Никто, включая самого оратора,
никогда не узнал и не узнает, что же он так хотел и так должен был сказать.
И вот теперь, не ощущая и не умея вообразить предсмертного запаха роз, он
смотрел на мадам Одетту и радовался, что она содеяна из чего-то
голубовато-румяного, хрупкого и пухлого вместе (из фарфора, что ли? - он
забыл, как называется), оснащена белокурыми волосами и туманными глазами,
склонными расплыва-ться влагой, посвященной жалости или искусству, но не
отвлекающей трезвый зрачок от сурово-го безошибочного счета. Что ж, ведь она
была вдова, хоть и опершаяся стыдливо на прочную руку Пыркина, но не
принявшая вполне этой ищущей руки и чужой низкородной фамилии. Ее муж,
скромный подвижник французской словесности, как ни скрывал этого
извращенного пристрастия, вынужден был отступать под всевидящим
неодобрительным прищуром - в тень, в глушь, в глубь злоключений. Когда он
остановился, за его спиной было море, между грудью и спиной - гнилостное
полыхание легких, а перед ним - магнолия в цвету и Пыркин в расцвете сил,
лично приезжавший проверять документы, чтобы любоваться страхом мадам
Одетты, плачущим туманом ее расплывчатых глаз и меткими твердыми зрачками.
Деваться было некуда, и он пятился в море, впадающее в мироздание, холодея и
сгорая во славу Франции, о чем не узнал ни один соотечественник Орлеанской
девы (инкогнито Шелапутова родом из других мест). Он умер в бедности, в
хижине на пустыре, превращенных умом и трудом вдовы в благоденствие, дом и
сад. "Это все - его", - говорила мадам Одетта, слабым коротким жестом
соединяя портрет эссеиста и его посмертные владения, влажнея глазами и
сосредоточив зрачки на сохранности растения фейхоа, притягательного для