"Михаил Ахманов. Ассирийские танки у врат Мемфиса" - читать интересную книгу автора

халдеи, щелкают бичами. Когда-то, в эпоху Тутмосов и Рамсесов, Дом Маат
набирал для этой гнусной службы настоящих халдеев из Месопотамии, но те
времена давно миновали - вырезал халдеев какой-то ассирийский царь, Ашшур
Кровавый или Саргон Победоносный. Название, однако, сохранилось, но теперь в
охране лагерей служат кушиты и отставные ветераны-роме. Помню, однажды за
чашей вина болтал я с Уахенебом, своим мемфисским приятелем из Дома Маат, и
сказал он, что кушиты в их ведомстве считаются очень надежными. Их не
подкупишь, с ними не сговоришься - как по причине врожденной свирепости, так
и потому, что известны им три слова, и те - ниже пояса. Хотя язык наш, по
утверждению жрецов Тота, велик, могуч и богат.
Из дома Саанахта вышла Туа, выплеснула помои. Грохот в яме затих, все
глядят на нее в полном изумлении: надо же, задница!.. и груди тоже есть!.. и
что-то похожее на бедра, пусть слишком жилистые и тощие...
Я на Туа не смотрю, я вспоминаю своих женщин: Сенисенеб из Мемфиса,
Нефертари из Пер-Рамсеса, что в Дельте, Бенре-мут из оазиса Мешвеш.
Бенре-мут вспоминается чаще - она наполовину ливийка, жаркая, страстная,
ненасытная. С кем она делит постель, дикая моя пантера?.. Что с другими
моими подругами?.. Об этом я знаю не больше, чем о своем чезете.
Так проходит день. Ночью я лежу на нарах в своем бараке, слушаю храп
товарищей по несчастью и вспоминаю. Шрам от бича Балуло ноет, но разве это
боль! На теле моем много других, более почетных отметин, от хеттских
клинков, ассирских пуль и стрел дикарей, что обитают в южных джунглях. Помню
схватку у иерусалимских стен... теперь этот город назван Джосерградом в
честь великого владыки нашего... там схлопотал я "финик" в левое плечо, и
пулю вырезали прямо на поле битвы, даже не накачав меня вином. Вот это была
боль! Да и в других случаях штопали по-быстрому, без затей. За двадцать
шесть лет я участвовал в семи кампаниях и из каждой что-нибудь вынес: раны,
наградные бляхи или новый чин. Чины и бляхи отняли, а раны - вот они, здесь,
со мной... Выходит, кроме них да лагеря ничего я у отечества не выслужил...
Горькая мысль! И жалит она меня все эти месяцы, будто свернувшаяся под
сердцем гадюка.
Рядом зашевелился Давид, открыл глаза, повернул ко мне голову. Совесть
его терзает... В великой нашей державе много всякого люда: роме, греки,
финикийцы и ливийцы, кушиты, палестинцы и сирийцы, даже варвары с севера, но
самые совестливые - иудеи. Видит Амон, хорошие бойцы, однако бывают
обстоятельства, когда совесть мешает. К примеру, под Кадешем, когда было
приказано перебить хеттских пленников.
- Семер... - шепчет Давид, - семер, господин мой и водитель... Прости
меня, семер...
- Спи, немху, - говорю я ему, - спи. Нет на тебе вины.
Я не называю его имя. Он обратился ко мне по уставу - "семер", и
значит, я для него старший над чезетом, а он для меня - "немху", рядовой
солдат. Хорошие командиры своих солдат не выдают.
- Спи, - повторяю я, и глаза Давида закрываются.
А получилось с ним так: в одном городишке на Синае, который мы отбили у
ассиров, помочился он на обелиск, валявшийся на центральной площади. Враг
его взорвал, каменная стела треснула на пять кусков и почернела от пороха -
кто разберет, что высекли на ней в прошлые века, чье имя написали?.. Но
Хуфтор, военный жрец и Ухо Фараона в нашем корпусе, разглядел! Разглядел,
шакалье отродье, и вызвал генерала Снофру, корпусного командира. Теперь-то я