"Михаил Ахманов. Ассирийские танки у врат Мемфиса" - читать интересную книгу автора

величества" была почти расстрельной.
В полдень нам дали по кружке воды и черствому сухарю. Большая милость,
надо сказать; Унофра, халдей, шепнул мне как-то, что на рудниках за Пятым
порогом, где сидят воры, святотатцы, расхитители гробниц и прочая уголовная
братия, такого не полагается. Все же были у нас послабления, но не за
прошлые подвиги и пролитую кровь, а по причине сугубо прозаической: мы,
солдаты-лишенцы, злы и свирепы, и если бросить нас против ассиров, всякую
дыру заткнем и будем драться с львиной яростью. Так что передышку в полдень,
сухари и воду давали нам не зря. Вдруг пригодятся на фронте лишенные чести!
Отдыхали мы под краем котлована, где трудами последних месяцев весь
пригодный камень был изъят, и потому образовалась ниша. Место с намеком на
прохладу, удобное и почетное, дарованное мне по молчаливому согласию других
бедолаг. Были в лагере еще офицеры, были ветераны, были теп-меджет, но в
звании чезу - никого. Так что я мог сидеть среди своих товарищей, пить
вонючую теплую воду да разглядывать карьер, бараки на его склоне, загон для
ослов и верблюдов, кладовые и водяную цистерну. В семи бараках мы спали,
восьмой предназначался для охранников-халдеев, а за ним, выше по склону,
рядом с кладовыми, торчало строение из обожженного на солнце кирпича с
антенной на крыше, где обитал Саанахт, начальник лагеря. Редкий скорпион,
покарай его боги! Но с ним жила Туа, тощая и злобная, и хоть поговаривали,
что она из отставных фиванских шлюх, другой женщины на двадцать сехенов[6] в
любую сторону здесь не было. Каждый из нас посматривал на Туа - для того,
думаю, чтоб не забыть, как выглядит баба.
Сидя на камне, я грыз сухарь, пил мелкими глотками воду и разглядывал
сотоварищей, бывших солдат, что прятались за глыбами и кучами щебня в
поисках тени. Хоремджет, тонкий и стройный, с благородным лицом, стоял,
прислонившись к скале, и мечтательно разглядывал пустынные дали. Он из
пехоты; получил двенадцать лет за отказ расстреливать хеттских пленников.
Нахт и Пауах, сожрав свои пайки, играли на пальцах в чет-нечет. Иапет
вытряхивал пыль из волос - космы у него были рыжими и, по ливийскому обычаю,
длинными, а заплетать их он ленился. Лень - это еще один ливийский обычай;
ливиец даже в ловле блох не проявит поспешности. Пуэмра ковырял в зубах -
привычное занятие для Стерегущих Небо. У них на позициях тоска - сидят у
своих орудий, задравших хоботы вверх, и ждут, не пролетит ли воздушный
ассирский разведчик или, скажем, цеппелин-бомбовоз. Что до Давида,
последнего из нас... Давид лежал, уткнувшись носом в землю, чтобы не
встречаться взглядами со мной и Иапетом. За долгие месяцы нашей неволи так
получалось не всегда, и если он на нас смотрел, то выглядел козленком в
пасти крокодила. Совесть его терзала и мучила; помнил, что мы с Иапетом
очутились тут по его вине. Вина была, но не Давида, конечно, а гиены
Хуфтора. Буду жив, спляшу на мумии его отца! Другого родитель Хуфтора не
достоин - коль сын мерзавец, то в этом виноват отец.
Но думать об этом и разжигать бессильный гнев мне не хотелось. В
краткие мгновения отдыха я вспоминал чезет, боевых товарищей и своих женщин,
вина, которые пил, блюда, которые ел; еще вспоминались рощи на берегах Хапи,
сутолока мемфисского базара, голые скалы Синая и шумные финикийские города.
Но был и другой способ смирить ярость и успокоиться. Подростком читал я
древние истории, и одна из них запала мне в душу - повесть о Синухете, воине
и родовитом князе, претерпевшем по воле богов множество злоключений. Он жил
в эпоху смуты и неустроения, во времена Первого Аменемхета, которого евнухи