"Михаил Ахманов. Массажист" - читать интересную книгу автора

по спине, а в почки. Ребро сломаешь - срастется, синяки пройдут, разбить
башку - без толка, или на месте помрет, или же откачают и будет как
новенький. Другое дело - почки! Почки - не печень, сами себя не чинят, и
смерть от них долгая, неприятная... Мучительная смерть!
Он бил и бил, изливая накопившуюся ярость, но - странный случай! - с
каждым ударом она не утихала, а делалась все сильней, будто какой-то гейзер
в душе Баглая безостановочно фонтанировал и выбрасывал ее, порция за
порцией, всплеск за всплеском, черпая в тех бездонных глубинах, где гнев и
ярость не иссякали никогда. И казалось ему, что бьет он не мелкого подонка,
возомнившего себя Охотником, а ненавистную тварь, что покусилась на его
сокровища - может, вора, что влез к нему в окно, а может, бандита - из тех,
что похищают, мучают и вымогают выкуп.
Выкуп!.. Его драгоценные картины, его фарфор и серебро, нефрит и
мебель, статуэтки и посуда...
Он бил и бил.
Сзади раздался шорох, потом - чей-то хриплый голос:
- Ты что делаешь, урод... Ты ж, падла, его прибьешь... Ты что, с
катушек съехал, дядя?
Баглай обернулся и с нехорошей усмешкой шагнул к Саньку.
- А, чеченский ветеран... Придется тебя инвалидом сделать, для большего
правдоподобия... Где ты видел Чечню? По телевизору? Ну, сейчас наглядишься
живьем... будут тебе и Чечня, и Афган...
Он нанес первый удар, потом, в накатившем исступлении, начал бить и
пинать распростертое тело, уже не выбирая мест - по ребрам, так по ребрам,
по почкам, так по почкам. Должно быть, этот последний приступ был недолог,
минуты три-четыре, но для Баглая он растянулся впятеро. Ярость его утихла, и
вдруг он понял то, что до сих пор не понимал, в чем не хотел признаться:
смерть, уничтожение, чужие муки были гораздо приятней целительства. Почти
так же приятны, как полет в пустоте, в необозримой пропасти без конца и без
начала...
Попятившись, он огляделся, подобрал свой саквояж, затем вышел на улицу.
Она была пустынной и безлюдной; только вдалеке, у речки Карповки,
погромыхивал трамвай, да шевелились и стонали двое избитых.
Живы, подумал Баглай, смакуя то упоительное исступление, что покидало
его - медленно, с неохотой, капля за каплей, как масло из трещиноватого
кувшина. Живы... А могли ли бы издохнуть, если б монах обучил... не только б
шу-и обучил, а драться и убивать... Жаль!.. Жаль, что отказал в учении...
Видно, аура и впрямь не та...
Он пересек улицу, размышляя уже о другом, о завтрашнем дне, о работе, о
Вике Лесневской, об экстрасенсе Римме и его дежурной шуточке. Римм, конечно,
не Тагаров, не обучался тридцать лет в Тибете, плоть не усмирял, не пил
живой воды и не ходил босым по снегу и огню... Словом, не то умение, не тот
талант, на тот калибр. Но все же, все же... Есть ли истина в его словах? Или
хотя бы кроха истины? Или все - пустая болтовня, чтоб покуражиться над ним,
Баглаем? Или не кураж, а дружеская шутка? Предупреждение? Намек?
Он дорого бы дал, чтобы узнать, какую ауру видит Жора Римм, и видит ли
что-то вообще.
Дверь подъезда с лязгом захлопнулась. Рявкнули псы, соседские ротвейлер
с мастифом. Баглай облизал губы, сплюнул и быстро направился к лифту.