"Татьяна Ахтман. Жизнь и приключения провинциальной души " - читать интересную книгу автора

уважением к несокрушимой материнской воле, и "идише-мама" стала слонами и
китами его мироздания. Женился он не на блонде, а на молодой идише-маме.
Котлеты укоренились, дали мощные побеги и плодоносят теперь в Австралии
кошерным урожаем. Пишет нам Лёва письма. Ругает австралийских хазерюк и
мечтает о встрече в хронически незабвенном Иерусалиме.

Думаю, человек рождается со своей судьбой и волен лишь в том, чтобы
осознать её, Мир, в котором очутился, и связать в "Я" эти данности. Вот и
книга, которую пишу теперь. Не знаю, есть ли она в моей судьбе, как мой дом,
моя эмиграция... Мне кажется, что есть, я чувствую её, без неё судьба моя
кажется мне ущербной как, если бы, я была бездомной или не смогла бы начать
новую жизнь в Израиле. И вот, ищу слова, пытаюсь освободить их из небытия,
перенести на белые листы, совершить то, что, быть может, положено мне по
судьбе. И тогда, возможно, я и сама стану свободней и полнее почувствую свой
дом, сад, яблоки в траве, серьёзного пса в будке и почтальона, принесшего
смешные письма от моих детей из их судеб, в которых летают на Боингах и
назначают встречи под парижскими каштанами.

Одноклассник Вадик был далёким родственником. Он был неглупым,
добродушным, открытым парнем. В классе его звали Слон - Бог знает почему - и
он злился на кличку, хотя, по-моему, не было в ней ничего обидного. Лично
меня звали "Лесок" от ничейной фамилии Лесовская, которой папа заменил свою
несносно еврейскую, прожив с ней сорок два года. Должно быть, меня пожалел.
Потом он говорил, что хотел взять "Ларин", и тогда я была бы Татьяна Ларина,
а мой брат - Шурик Ларин. В школе меня бы дразнили Таня Ларина, и я бы,
наверное, злилась, как Слон.

Теперь я понимаю, что "оттепель" побывала и в Энске - просто, мы были
ещё молоды и безнадёжно глупы, чтобы заметить её. Она пришла к нам маленьким
молодым учителем математики Владимиром Ароновичем по кличке Арон. В лютый
холод он ходил без шапки и являлся в класс с пылающими ушами и пугающе
белыми кулачками. Мы - безобразные акселераты - беззвучно тряслись от
хохота, размазывая чернильные разводы по необузданным физиономиям. Мы любили
Арона. Он философствовал с нами и водил к реке и в лес. Потом он исчез, и
больше никто уже нас не очеловечивал, но осталась какая-то канва бесед "о
смысле жизни". Брошенные, мы не справлялись с ними, но последним, пожалуй,
сдался Вадик.

Вадик был... Нет, это бог знает что... Его отец работал на советском
"Мясокомбинате". Мне не приходилось там бывать, однако я, как и всякий
советский инженер, посещала овощную базу, где участвовала в триллере в
жутком обличье, который в складчину сооружали все близкие и знакомые в
соответствие с коллективным сознанием того времени. Центральным номером
мероприятия было уворовывание чего-нибудь: морковки, капусты или лука - что
попадется в сетку, с которой советский человек никогда не расставался, как с
надеждой. Фирменная вещь в наполненном виде казалась настолько социально
близкой для тамошней охраны, что не ловилась её органами чувств.

Так вот, представьте, похожее учреждение, только вместо подстилки из
гнилой морковки под ногами и текущего сока давленных слив - истерзанные