"Чингиз Торекулович Айтматов. Материнское поле" - читать интересную книгу автора

траве у арыка, солнце уже садилось. Оно пылало в пшенице на дальнем краю.
Вечер обещал быть светлым и долгим. Мы собрались подле юрты на траве.
Правда, Суванкула еще не было, он должен был скоро подоспеть, а Джайнак,
как всегда, исчез. Укатил на братнином велосипеде в красный уголок листок
какой-то вывешивать.
Алиман расстелила на траве платок, высыпала яблоки-скороспелки,
принесла горячих лепешек, налила в чашку квасу. Касым вымыл в арыке руки и,
сидя у скатерти, неторопливо разломил лепешки на куски.
- Горячие еще, - сказал он, - бери, мама, ты первой отведай нового
хлеба.
Я благословила хлеб и, когда откусила от ломтя, ощутила во рту вроде
бы какой-то незнакомый вкус и запах. Это был запах комбайнерских рук -
свежего зерна, нагретого железа и керосина. Я брала новые ломти, и все они
припахивали керосином, но никогда не ела я такого вкусного хлеба. Потому
что это был сыновний хлеб, его держал в своих комбайнерских руках мой сын.
Это был народный хлеб - тех, кто вырастил его, тех, кто сидел в тот час
рядом с сыном моим на полевом стане. Святой хлеб! Сердце мое переполнилось
гордостью за сына, но об этом никто не знал. И я подумала в ту минуту о
том, что материнское счастье идет от народного счастья, как стебель от
корней. Нет материнской судьбы без народной судьбы. Я и сейчас не отрекусь
от этой своей веры, что бы ни пережила, как бы круто жизнь не обошлась со
мной. Народ жив, потому и я жива...
В тот вечер Суванкул долго не появлялся, некогда было ему. Стемнело.
Молодежь жгла костры на обрыве у реки, песни пела. И среди многих голосов я
узнавала голос своего Джайнака... Он там у них гармонистом был, заводилой.
Слушала я знакомый голос сына и говорила ему про себя: "Пой, сынок, пой,
пока молод. Песня очищает человека, сближает людей. А потом услышишь
когда-нибудь эту песню и будешь вспоминать о тех, кто вместе с тобой пел ее
в этот летний вечер". И снова я стала думать о своих детях - такова,
наверно, природа материнская. Думала я о том, что Касым, слава богу, стал
уже самостоятельным человеком. Весной они с Алиман отделятся, дом уже
начали строить, хозяйством своим обзаведутся. А там и внуки пойдут. За
Касыма я не беспокоилась: работник он вышел в отца, покоя не знал. Темно
уже было в тот час, но он еще кружил на комбайне - осталось немного загон
закончить. Трактор и комбайн при фарах шли. И Алиман там с ним. В страдное
время минуту вместе побыть - и то дорого.
Вспомнила я Маселбека и затосковала. На прошлой неделе прислал он
письмо. Писал, что нынешним летом не удастся ему приехать домой на
каникулы. Отправили его с детьми куда-то на озеро Иссык-Куль, в
пионерлагерь на практику. Ну что ж, ничего не поделаешь, раз он такую
работу себе выбрал, значит по душе. Где бы ни был, главное - чтоб здоров
был, рассуждала я.
Суванкул вернулся поздно. Он наспех поел, и мы с ним поехали домой.
Утром надо было по хозяйству управиться. На вечер приглядеть за скотиной я
попросила соседку нашу Айшу. Она, бедняжка, часто болела. День поработает в
колхозе, а два дома. Болезнь у нее была женская, поясницу ломило, потому и
осталась с одним сынишкой - Бекташем.
Когда мы ехали домой, уже стояла ночь. Дул ветерок. Лунный свет
качался на колосьях. Стремена задевали метелки созревшего курая, и в воздух
бесшумно поднималась терпкая теплая пыльца. По запаху слышно было - цвел