"Василий Аксенов. Московская сага-3. Тюрьма и мир" - читать интересную книгу автора

неведомого храма.
Вот они выходят, и жадно хватают ртами щедроты Божьей атмосферы, и
видят ясность небес и мрак новой земли-тюрьмы, в которой двум третям из них,
а то и трем четвертям предстоит скрыться навеки. Так или иначе, дни
полуудушья, качки, тошноты позади. Пока их сортируют в колонны, можно
насладиться ненормированными дозами кислорода. Они шевелятся, покачиваются,
поддерживают друг друга и оглядывают новые берега. Может быть, для солдат и
для вохровского офицерья в этих минутах ничего нет, кроме рутины, для зеков
же, для любого из нового этапа, каждый миг сейчас полон значения. Не из-за
этого ли тут и слышится Кириллу какая-то трагическая и все-таки ободряющая
музыка? Вот так же и я одиннадцать лет назад, выкарабкавшись из трюма
"Волочаевска", ошеломленный воздухом и ширью, испытал какое-то, неведомое
раньше грозное вдохновение. Тогда я еще не хотел думать о том, что это могло
быть приближением к Богу.
Этап с котомками, узлами, перетянутыми веревкой чемоданами собирался
толпой на причале у подножия мостовых кранов. Видны были то тут, то там
остатки чужеземного обмундирования -- то шинель нерусского кроя, то
шапчонка, в которой угадывалась бывшая четырехугольная конфедераточка, то
финский армейский треух. Да и среди штатского барахла вдруг мелькало нечто,
чудом залетевшее сюда из модной европейской лавки -- шляпенка ли тонкого
фетра, клетчатый ли шарф альпака, неуместные в стылой грязи штиблетики...
Сквозь ровный гул иной раз прорывалось какое-нибудь нерусское имя или
возглас из иных, придунайских наречий... В непотребности измученных лиц
вдруг начинал светить странно восторженный взгляд, впрочем, не обязательно и
зарубежный: может быть, и русские глаза не все еще потеряли способность к
свечению.
Солдаты оттеснили мужской этап от борта "Феликса" за рельсы. Началось
излияние женской части груза. Сразу возникла другая звуковая гамма. Среди
женщин в этот раз явно преобладали галицийские крестьянки. Общность, должно
быть, придавала смелости их голосам, они галдели как на ярмарке. Их тоже
оттеснили за рельсы, прямо к подножию клыкастой и мшистой сопки, и там
начали сортировку.
Кирилл и другая обслуга санпропускника ждали соответствующих указаний
от командования. В зависимости от степени завшивленности и количества
инфекционных заболеваний определялся уровень санобработки одежды. В связи с
вечной нехваткой спецовок надо было решить, по какому принципу и сколько
выдавать бушлатов, штанов, чуней, а также какого срока спецодежда пойдет в
расход: большинство этих бушлатов, штанов и чуней были
латаными-перелатаными, сущее тряпье, достающееся вновь прибывшим от тех, кто
никогда уже свои бушлаты, штаны и чуни не востребует. Решался вопрос, кому
выдавать одежку, а кто еще в своем до приисков и лагпунктов дотянет. Кирилл,
хоть ему и запрещалось разговаривать с заключенными, многим объяснял, что в
лагпунктах могут им выдать что-нибудь более доброкачественное. Ну, а уж если
получил тряпье из санпропускника, сменки не жди. Нередко он также говорил
новичкам, что он и сам еще вчера был таким же, как они, что вот отбухал
десятку и вышел, выжил. Новички смотрели тогда на него с острейшим
любопытством. Многим он давал надежду этой информацией -- все-таки жив
человече, уцелел, значит, и у нас есть шанс, значит, не такое уж это гиблое
место "Колыма, Колыма, чудная планета"... Кое-кто, однако, взирал с ужасом:
десять лет, от звонка до звонка, как вот этот папаша! Неужели ж и наши