"Василий Аксенов. Московская сага-3. Тюрьма и мир" - читать интересную книгу автора

помнили из Священного писания, обрывки молитв или просто пересказ деяний
Иисуса, все, что удалось им спасти в памяти из добольшевитского детства или
из
литературы, все, что как-то протащилось сквозь три десятка лет
безбожной жизни и их собственного атеистического, как они теперь полагали,
бреда.
Однажды как-то Кирилла окликнули на магаданской улице, на скрипучих
деревянных мостках. У него даже голова крутанулась от этого оклика -- голос
прилетел из "гобелена", то есть из нереальной страны, из Серебряного Бора.
Две кургузые фигуры бывших зеков в ватных штанах, разбежавшись мимо и
споткнувшись, теперь медленно, в изумлении, друг к другу оборачивались. Из
полуседого обрамления косм и бороды, из дубленых складок лица на Кирилла
смотрел Степка Калистратов, имажинист, неудачливый муж его сестры Нины.
"Степка, неужели выжил?!"
Оказалось, не только выжил, но даже как-то и приспособился бывший
богемщик. Вышел из лагерей значительно раньше Кирилла, поскольку и сел
раньше. Работает вахтером на авторемонтном заводе, то есть ни черта не
делает, как и всю жизнь, только пишет стихи. Что ж ты, и в лагере стихи
писал? Степан помрачнел. В лагере ни строчки. Вообрази, за десять лет ни
строчки стихов! А здесь вот пошла сплошная "болдинская осень". А второй
посадки не боишься, Степан? Нет, теперь уже ничего не боюсь: главное за
плечами, жизнь прошла.
Степан свел Кирилла со своей компанией. Раз в неделю собирались у двух
петербургских литературных дам, которые сейчас работали няньками в
детучреждении. На шатких табуретках сидели, положив ногу на ногу, будто в
гостиной Дома литераторов. Говорили о ранних символистах, о Владимире
Соловьеве, о культе Софии.
Не Изида трехвенечная
Нам спасенье принесет,
А сияющая, вечная
Дева Радужных Ворот... --
декламировал некто с феноменальной памятью, бывший сотрудник Института
мировой литературы, ныне пространщик в городской бане.
Казалось бы, что еще нужно человеку, который оставил свою марксистскую
веру, будто змеиную кожу, в каторжных норах Колымы? Расконвоированность,
хлеб насущный, радость и робость новой веры, мистические стихи в кругу
утонченной интеллигенции, да ведь это же ренессанс "серебряного века" под
дальстроевской маскировкой! Кирилла же не оставляло чувство своей
неуместности в магаданском раю, едва ли не вороватости какой-то, как будто
он, если пользоваться блатным жаргоном, "на халяву причимчиковал к
итээровскому костру". Встречая беспрерывно прибывающие новые этапы и
провожая отправляемые после санобработки на север, в рудники, он видел себя
в их рядах. Вот для этого он был рожден, Кирилл Градов, а не для чего-нибудь
другого. Уйти вместе со всеми страждущими и вместе с ними исчезнуть.
Вот и сейчас, глядя на выход этапа из чрев "Феликса", он ощущал в себе
сильное желание пройти сквозь цепь солдат и слиться с этой измученной
трюмным смрадом, вонючей толпой. Он так и не научился видеть в этих
разгрузках привычное, бытовое, рабочее дело. Всякий раз при разгрузках, при
выходе человеческих масс из стальной упаковки на простор каторги слышалось
ему какое-то симфоническое звучание, орган с оркестром, трагический голос