"Василий Аксенов. Московская сага-3. Тюрьма и мир" - читать интересную книгу автора

поселения: перекошенные стены бараков, подпорки сторожевых вышек, колючая
проволока, помойки, ручьи каких-то кошмарных сливов, клубы пара из
котельных. Временами вдруг возникало нечто ободряющее, связывающее хоть
отчасти с животворной современностью: то вдруг детская площадка с фигурой
советского воина, то вдруг лозунг: "Позор поджигателям войны!", то портрет
Сталина над воротами базы стройматериалов. Однако Кирилл все толкал тачку, и
они оставляли за спиной и эти редкие бакены социализма и углублялись в
сплошной бурелом послелагерной зековской жизни; Тут еще ни с того ни с сего
из черного неба мгновенно, без всякой раскачки понеслись снежные вихри.
-- Вот так тут всегда, -- пояснил Кирилл. -- Внезапно начинается первый
буран. Но мы уже пришли.
Под бешено пляшущим фонарем видна была низкая розовая, постносахарная
стена с кустистой трещиной, из которой вываливался всякий хлам. Прямо в
дверь бил снежный вихрь. Кирилл не без труда ее оттянул, стал втаскивать
вещи.
Пол длинного коридора, в котором оказалась Цецилия, казалось, пережил
серьезное землетрясение. Кое-где доски выгибались горбом, в других местах
проваливались или торчали в стороны. В конце коридора были так называемые
места общего пользования. Оттуда несся смешанный аромат испражнений, хлорки,
пережаренного жира нерпы. Не менее трех десятков дверей тянулись вдоль стен,
изогнутых и выпученных уже на свой собственный манер. Из-за дверей неслось
множество звуков в спектре от робкого попердывания до дивного голоса певицы
Пантофель-Нечецкой, исполнявшей по первой программе Всесоюзного радио арию
из оперы "Наталка-Полтавка". Откуда-то со странной монотонностью исходила
угроза: "Откушу!" Мужской ли это был голос, женский ли, не понять. Заунывно
и зловеще голос злоупотреблял двумя первыми гласными неприятного слова, на
третьей же гласной всякий раз совершенно одинаково взвизгивал, так что
получалось нечто вроде "О-о-откуу-у-ушуй!".
В середине коридора лежало неподвижное тело, о которое Цецилия,
разумеется, споткнулась.
-- Ну тут, как понимаешь, не Москва, -- смущенно произнес Кирилл, снял
висячий замок и открыл фанерную дверь в свою "отдельную комнату". Висящая на
длинном, впрочем, укороченном несколькими узлами шнуре "лампочка Ильича"
осветила пять квадратных метров пространства, в котором едва помещались
топчан, покрытый лоскутным одеялом, этажерочка с книгами, маленький стол,
два стула и ведро.
Ну вот, садись. Куда? Вот сюда. Ну, вот я села, а теперь ложусь, гаси
свет! Ну, разве ж сразу, Розенблюм? Я двенадцать лет этого ждала, Градов!
Всех ухажеров отгоняла, а сколько их было! Да я ведь, Циленька, что
называется, совсем... Нет-нет, такого не бывает, чтобы совсем... вот, бери и
жми, и жми, и сам не заметишь, как... ну вот, ну вот, вот вам и Кирилльчик,
вот вам и Кирилльчик, вот вам и Кирилльчик...
Хорошо хоть темно, думал Кирилл, все же не видно, с какой старухой
совокупляюсь. Вдруг он увидел в полосе мутного света, идущего из крохотного
окна, лежащую на столе авоську с Марксом. Закругленные черты основателя
научного коммунизма были обращены к потолку завального барака. Присутствие
основоположника почему-то придало Кириллу жару. Запах пережеванной котлеты
испарился. Погасли все звуки по всему спектру, включая монотонное "откушу".
Синеблузочка, комсомолочка 1930-го, великого перелома, огромного перегиба;
электрификация, смык, тренаж! Цецилия торжествующе завизжала. Бедная моя