"Юз Алешковский. Кенгуру" - читать интересную книгу автора

перед тем, как заглянуть при шмоне в зад 3.К., надзор был обязан сказать:
"Извините, гражданин или гражданка такая-то". Правило это, к сожалению,
соблюдается в нашей стране, крайне редко. Пока что так обращались только к
Туполеву, Королеву и предгосплана Вознесенскому, В общем, исполнитель час
ждет, два, четыре, грозит расстрелять хмырину каким-то особым способом,
одному ему, вроде бы открывшимся на курсах повышения квалификации, и звонит
начальству. Но оно, ведь, ни за что не даст санкции на расстрел, пока
смертником не схавана последняя крошка хлеба и не выпит последний глоток
воды. Наконец в ладонях хмырины не осталось ни крохотулечки. Но он заявил,
что бы ты думал, Коля? Я, - говорит, - теперь за молекулы принимаюсь, а
потом за атомы возьмусь." И снова пригрозил исполнителю сообщить напоследок
куда следует, что тот, по сути дела, отрицает существование материи и
объективно является троянским конем субъективного идеализма в нашей
образцовой внутренней тюрьме, ибо преступно усомнился в в официально
признанном органами строении вещества. Исполнитель-псина пожелтел, глаза
блевотиной налились зеленой и говорит хмырине: "Посмотрим, что ты, сволочь
почти мертвая, будешь хавать, когда у тебя от птюхи ни атома сраного не
останется?"
А хмырина ему и отвечает: "Я тогда, с вашего позволения, начну хавать
электрон, который, по словам Ленина, практически неисчерпаем. А вы можете
заявить, что исчерпаем, и посмотрим, как отреагирует отдел теоретической
физики МГБ на это провокационное заявление. Вот, - говорит хмырина, - где,
оказывается, окопалось мракобесье! Вот как оно хитро-мудро устроилось и
расстреливает в лоб самых преданных материалистов!" Веришь, Коля, двадцать
часов так прошло. Двадцать часов жизни на триста грамм черствого и кружку
воды!
А потом хмырине вдруг заменили расстрел четвертаком и в шарашку увезли.
Живым остался. А все почему? Потому, что спешить никуда и никогда не
надо!... В общем, я тогда, вроде хмырины-академика, обсасывал последние свои
леденцовые минутки и секунды и вдруг тоскливо просек, что времени на свободе
для моей души боль ше нет. До свиданьица, говорю, Время Свободы, а сам
дрожу, скрывать не собираюсь,от страха. Дрожу я, Коля, ибо очень страшно
переходить, ни с того ни с сего во Время Тюрьмы. А уж когда перешел, да
спросил в окошке пропуск, да поднялся по ступенечкам, да пожал руку в злом
коридоре генералу - он, между прочим, долго на меня пялил шнифты, должно
быть, соображал, какой я промышленности министр - когда я повеселел, чтобы
не унывать, да постучал в дверь с табличкой желтой по красному "Кидалла
И.И.", тогда у меня, Коля, страх пропал. Даже любопытство разобрало, что за
казенный интерес мне карячится? Вхожу. - Привет, - говорю, - холодному уму и
горячему сердцу!
- Заходи, заходи, гражданин Тэде. Помнишь, педерастина, я тебе обещал
сутки кандея за каждую минуту опоздания?
- Помню, - говорю, - гражданин следователь по особо важным делам, но
кандей вам, извините, как номер, сегодня не пройдет, потому что вы велели
индийского пачку купить, а в магазинах с часу до двух перерыв. Поэтому я
вынужден был задержаться. Эс кьюз ми.
- То есть, как это перерыв? - удивился Кидалла. Он, надо тебе сказать,
Коля, как ребенок был иногда, совсем не знал характера жизни: все ведь
допросы круглые сутки, допросы, пока очередной отпуск не поспеет. Это мы с
тобой считаем дни и ночи, а они только очередные отпуска, Вот тогда мне и