"Юз Алешковский. Карусель" - читать интересную книгу автора

затрепыхалась, принесла валокордина, который нам прислали из Вильнюса, ибо в
наших аптеках его не найти.
- Не бледней, - добавил я. - Тебе тридцать три года, а ты уже
бледнеешь. Что же будет через десять лет? Паралич?
- Лучше бледнеть, чем краснеть, - говорит Вова, намекая, конечно, на
меня.
- Выпейте и закусите, - говорит Вера, разрываясь между мной и сыном.
- Мы можем выпить, - отвечаю. В этот момент и зашел к нам мой лучший
друг Федя. - Но разрешения я ему не дам.
Вова вежливо захотел узнать почему, но глаза его в тот миг были глазами
не сына. Это были чужие и враждебные мне глаза. "Вернее, я дам тебе
разрешение, - добавил я, - но не раньше чем через полгода. Я имею право за
свою жизнь и стаж спокойно уйти на пенсию, хотя лет до семидесяти я на нее
уходить не собирался. А вот выйду когда и провожу вас всех к чертовой
бабушке в Израиль, закручу роман с крановщицей Лидой, она меня уже целый год
кадрит".
Вера, конечно, в слезы. Поделом. Я знаю, что если бы не я, то эта
курица первая оставила бы все в нашем сраном городе и голая полетела бы за
Вовой и внуками хоть на край света. Федя тоже выпил и спрашивает, поняв, что
тут у нас происходит, почему я связываю разрешение с выходом на пенсию.
"Потому что, - говорю я, - весь цех, не говоря уже о заводе, хочет с почетом
проводить меня на пенсию. Но какой же почет и веселая выпивка, если вдруг
разнесется слух, что мои дети уезжают в Израиль? Значит, и я скоро намылюсь
туда же? Парторг скажет: "Сколько волка ни корми - он все равно в лес
смотрит. Вот пускай его торжественно выпроваживают на пенсию в том самом
лесу все те же самые волки". Вот как будет. И не видать мне на старости лет
малюсенького садового участка с домиком, подаренного заводом своему лучшему
карусельщику. Зачем мне напоследок такая карусель, Федя? Разве я не прав?"
Федя выпил и отвечает: "Евреи, сломя голову бросившиеся в революцию,
надеялись обрести при социализме вторую землю обетованную. Теперь евреи
намылились в Израиль. Следовательно, социализма не существует. Это, конечно,
шутливая логика, и я ее, как всякую логику, ебу, потому что за бортом
силлогизма, - говорит Федя, сам я не знаю, что это такое, - осталась кровь
десятков миллионов людей, населявших новую большевистскую империю, мозги,
выбитые еще из многих миллионов простаков, уцелевших от ленинско-сталинской
бойни; за бортом этого силлогизма остался счет за погубленных и затравленных
гениев, за грыжу, нажитую рабочим классом на авралах и трудовых вахтах, за
начисто истребленное дворянство и дегенерировавшее изнасилованное
крестьянство. Всего сейчас не подсчитаешь. Это мы на нарах, бывало,
подсчитывали, подсчитывали, баланс пробовали подвести, соотнося обещанное с
содеянным, волосы на головах наших вставали дыбом и души отказывались
относиться к происходящему злу, рядившемуся в добро, как к явлению
закономерному и нормальному, души наши замирали, сжавшись в комочек, чтобы
хоть на миг быть подальше, подальше от холодного страха, сумасшествия,
дьявольщины и удушья".
Вот, дорогие мои, как говорил лучший друг моих дней Федя. Я не выпустил
ни одного слова из его речи, потому что, промолчав всю жизнь, я таки нажил
себе отличную память. Что нажил, то нажил. А если вас действительно
интересует, что именно я нажил за свою рабочую жизнь, то я вам отвечу-таки:
у нас с Верой есть два гардероба - моя голова и ее попа. Не буду уж