"Юз Алешковский. Карусель" - читать интересную книгу автора

употреблять более сильного и точного выражения. Почему у нас всего два этих
гардероба? Потому что мы никогда не копили и все отдавали детям. Даст бог,
поговорю когда-нибудь с карусельщиком такой же высокой квалификации, как у
меня, работающим на Форда. Я спрошу, что он себе имеет с женой на старости
лет? Я примерно догадываюсь, мы с Федей не раз это прикидывали, но я
расспрошу брата по классу лично и тогда пошлю открытое письмо в наш цех,
газету "Труд" и, возможно, в "Пионерскую правду", чтобы дети еще в школе
знали, насколько были нищими по сравнению с американскими или шведскими
рабочими я и подобные мне замечательные карусельщики. Рабочий, в общем,
класс.
Тут мой Вова говорит:
- Дядя Федя, а вы сами свалить не хотите? Я вам устрою. Все будет
просто.
Но Федя, не думая, ответил:
- Нет, Вова. Мне поздно сваливать. Я уже не борец. Укатали они меня,
падлы, как надо. Почки барахлят, ослепну скоро к чертям собачьим, а то,
вероятно, махнул бы с риском потерять навек эту землю, такая бешеная обида у
меня и ненависть к скотоподобным рабам и к сосущим из них кровь хозяевам.
Куда уж мне. А ты, Вова, линяй. Все равно житья вам здесь, пока эти старые
свиные хари стоят у кормушки, не будет. Им выгодно, сам понимаешь, кроме
всего прочего, пудрить наши разболтанные мозги мировым сионизмом, подрывной
жидовской деятельностью и иной низкопробной падалью. Поезжай, живи, работай,
расти нормальных детей, старый хрен даст тебе разрешение, куда он денется?..
- Только после того, - отвечаю, - как выйду на пенсию и друзья
соберутся в клубе проводить меня, выпить и закусить. У меня есть на банкет
триста рублей, и если я задумал угостить людей, то можете не сомневаться: я
угощу, и нет таких сил и стихийных бедствий, которые сорвали бы этот мой
хранящийся в сердце план. Нет!
Так я сказал, и Вера выразительно посмотрела на своего цыпленка Вову в
знак того, что я прав, а он не забеременеет, если дождется моего выхода на
пенсию и пирушки с друзьями. Но со стороны лучшего друга Феди была сделана
успокоительная дипломатия. Он предложил замять наш разговор, выпить,
закусить и припомнить под рюмку старые славные проклятые дни, ибо чует он,
что скоро простится навек с Давидом, то есть со мною, но не в том смысле,
что я врежу дуба (перепишите это выражение, дорогие), а в том смысле, что я
уеду из нашего засраного, полуголодного, посиневшего от "Солнцедара"
промышленного города. Уеду, и с каждой минутой это становится ему все ясней
и ясней. И как ни тяжело, как ни пусто, как ни смертельно грустно будет ему
здесь без его лучшего друга Давида, он не то чтобы советует мне линять в
Израиль, но категорически велит подавать на выезд.
- Если уж даже мы, русские, не хозяева своей Родины, а энцефалитные
клещи - политруки, - сказал Федя, - которых пришпоривает какой-то дьявол,
соблазняет плюгавое властолюбие и жизнь на халяву (бесплатно), то вас они,
твари, затравят постепенно, чтобы быдло заводское, институтское, чиновное,
пивное и квасное хавало вместо вкусной и здоровой пищи старого, к тому же
вонючего козла отпущения...
Я даже захохотал от такого выступления. Как не захохотать, когда в
голове моей не было ни стружечки от мысли ехать куда-нибудь на старости лет,
за пять минут до пенсионного покоя. Не было, и все. Тот факт, что едут
другие, касался только их, а не меня, и я не судил их, как некоторые