"Юз Алешковский. Чаинки" - читать интересную книгу автора

безденежья, несвободы и нелюбви, не молил судьбу ниспослать мне, к чертовой
матери, смерть. А вот о том, чтобы никакого не было мне дня рождения, о
бесконечном пребывании в Небытие, в гнездышке вечного покоя, в обители,
далекой от рождений, смертей и дорог жизни, на которых если не сам
бедствуешь, то немыслимо страдаешь от бедствий ближних и уродств
человеческой истории, - об этом кайфе я, признаюсь, и нынче грешен грезить в
часы бессонницы... грежу и... прекрасно, как это ни странно, засыпаю...
В китайской прачечной - влажная жарища, застит пар глаза, тошнотворно
пахнет мылом... зато запашок свежевыглаженного белья и одежки дарует душе
предчувствие ночи... захватывающе страшных сновидений... утренних сборов в
гости ...
Детство, каждый день его, если не час, - это ведь время открытий. И
разговор, случайно подслушанный в очереди, станет частью кода, с помощью
которого в свой час откроет мое сознание довольно простые смыслы жизненных,
общественных и исторических явлений. Разговоры о них несчастные наши
родители, дяди, тети и учителя, припугнутые драконом власти, тщательно
табуировали. Мне так и виделись на этих явлениях черепа с костями и белые
буквы: "не подходи - убьет!", как на электросиловых будках. "Китайцы,
понимаете, не мы, - ворчливо говорил какой-то дядя, проверяя сохранность
пуговичек на белой рубашке. - Без халтуры часов по двадцать пять в сутки
вкалывают. На себя поскольку ишачат, а не на германский пролетариат и
какую-то на нашу шею Клару Цеткин. Они и в социализме долго не задержатся,
коммунизм отхреначат пятилетки за три, если, вроде нас, мечами, шашками и
саблями глотки перережут капиталу с помещиками, а всяким нахлебникам по
классу кукиш покажут". - "Знаете, товарищ, в голове у вас каша, да и язык
ваш длинный не мешало бы Органам укоротить тем же самым мечом" - сказал
кто-то. Тут мама сдала в стирку белье и скатерть, быстро вытащила меня на
улицу... пробовал упереться, меня взволновали чьи-то перерезанные глотки...
каша в голове у дяди... Органы, зачем-то укорачивающие мечами длинные
языки...
Так-то вот вошла в мою жизнь и в память загадочная страна Китай и
обитатели ее, китайцы, вкалывающие по двадцать пять часов в сутки. Потом
была дивная сказка о соловье императора, навеки ставшая прививкой душе,
певчей глотке и сознанию любви к свободе и ненависти к любого рода решеткам.
Потом было ожидание прихода в наш двор необыкновенно добродушного
старика-китайца с мешком, полным свистулек, трещоток, мячиков,
языков-ленточек, калейдоскопов, проволочных головоломок, бамбуковых палочек
для сборки летающих драконов... Все это мы выменивали у него на
банки-склянки, водочные бутылки и разную рухлядь, стыренную из бабушкиных и
материнских заначек... Потом, в школе, были странные слова: Гоминдан...
Нанкин... Пекин... Чан-Кай-ши... А шанхаями мы называли общаги,
перенаселенные молодыми провинциалами - по-нынешнему, лимитой,- мудро
решившими строить заветный коммунизм не в полуголодной глубинке, а в
сравнительно сытой Москве... Потом победили проклятого фюрера и коварных
японцев, и повсеместно загремела довольно тошнотворная песня: Москва-Пекин!
Москва-Пекин! Идут, идут, идут наро-оды за братский мир, за светлый,
кажется, труд под знаменем свобо-оды... помню кадры кинохроники... приезд
Мао в Москву... объятия его с дряхлеющим Сталиным...

Но вот и Сталин подох, правда, успев начать вместе с Мао заварушку в