"Табак" - читать интересную книгу автора (Димов Димитр)

II

Война принесла кое-какие перемены и в захолустный Средорек. Цены на табак упали, жить стало еще труднее, многих запасных призвали в армию и отправили в оккупированные области. Но в село по-прежнему заезжали агенты табачных фирм. Они осматривали табачные поля, говорили между собой по-немецки и с брезгливой гримасой заходили отдохнуть в пропахшую чабрецом и прокисшим вином корчму Джонни. Закупки, как всегда, не обходились без мошенничества и плутовства. Агенты-скупщики по-прежнему божились, что крестьяне скоро пустят по миру фабрикантов, и со страдальческим видом отсчитывали им скудный задаток, который тут же отбирал сборник налогов, доказывая своим жертвам, что без налогов государство пропадет. Но фабриканты не разорялись, а государство не пропадало. Скорее наоборот – настроение у фабрикантов улучшалось с каждым днем, а государство расщедрилось и подарило Средореку полицейский участок, в котором село не испытывало особой необходимости, так как жители его не дрались и не убивали друг друга. А если это и случалось, то очень редко – когда в какой-нибудь семье поднимался спор между братьями при разделе отцовского клочка земли.

В участок прибыло пять полицейских. Их начальник, смуглый злой красавец родом из Северной Болгарии, по целым дням сидел позевывая в корчме Джонни, долго и нудно вел допросы и приставал к женщинам. Глаза у него были темные, а взгляд ленивый и пристальный, как у гадюки.

Затем в село прислали энергичного старосту с высшим образованием, похожего на шерифа из ковбойского фильма; он сразу же начал брать взятки. Прохвост, не лишенный способностей и падкий до чужого добра, староста лихо ездил верхом и не расставался с револьвером. Он присвоил себе феодальное право самовольно чинить суд и расправу, но крестьяне даже и не роптали – слишком уж они натерпелись от волокиты законного суда и алчности городских адвокатов.

Джонни по-прежнему был агентом-скупщиком «Никотианы» и все так же ловко опутывал крестьян, которые обращались к нему за помощью в трудную минуту. Мало-помалу он перестал бояться коммунистов. Ведь правительство решило разделаться с ними и принимало против них строгие меры. Дело о смерти Фитилька расследовали до конца, и Джонни уже нечего было опасаться мести убийц. Один из них покончил с собой в городе, а другой бесследно исчез. Но за это успокоение Джонни заплатил дружбой со Стоичко Данкиным. Побратимы охладели друг к другу, и только воспоминания о тяготах солдатской жизни под Дойраном непрочной нитью соединяли их души, навсегда разделенные табаком.

Как-то раз в июне Стоичко Данкин с утра рубил дрова в лесу, после обеда помогал жене рыхлить табачное поле, а вечером, усталый и удрученный, зашел в корчму Джонни. Он почти целую неделю не заглядывал в корчму, надеясь, что старый приятель наконец устыдится. Горько обиженный, Стоичко Данкин зарекался даже, что, пока не начнутся закупки, ноги его не будет у Джонни, но непредвиденная нужда в деньгах заставила его снова идти на поклон к ростовщику.

Если не считать Джонни, стоявшего, как обычно, за прилавком, в корчме находился только начальник полицейского участка в расстегнутом мундире. Тут было жарко и душно. Большая ночная бабочка кружилась около закопченного стекла керосиновой лампы. Полицейский неторопливо потягивал ракию, расспрашивая Джонни о какой-то приглянувшейся ему вдове. Джонни сально улыбался, но отвечал неохотно, отделываясь пустыми словами. Он старался сохранить расположение начальника местной полиции, по ему не хотелось прослыть сплетником и сводником. Бабы ничуть его не интересовали, да и всем вокруг опротивели любовные похождения полицейского. «Добрый вечер!» – сказал Стоичко Данкин, но ни корчмарь, ни полицейский не ответили на его приветствие. Из всех жителей села Стоичко был самым смирным и безобидным. Однако сейчас полицейский враждебно покосился на него за то, что тот перебил его на полуслове, а Джонни поморщился от досады: приходилось опасаться, что в рваной одежонке Стоичко водятся вши, а это могло повредить репутации «Корчмы, ресторана и гостиницы Средорек», особенно в глазах господ, приезжающих на автомобилях перед уборкой табака разузнавать о видах на урожай.

Чтобы не мешать разговору, Стоичко робко сел за дальний столик у самой двери. Полицейский потянулся, зевнул, и на его ленивом похотливом лице отразилась досада. Но вдруг он встал, залпом допил ракию, рассеянно кивнул Джонни и, звеня шпорами, вышел из корчмы. Корчмарь сполоснул стопки и стал расставлять их по прилавку.

– Эх, Джонни!.. – с горечью проговорил Стоичко Данкин. – Неужто ты меня не видишь?

Джонни ничего не ответил, и Стоичко обиженно умолк. Но он решил во что бы то ни стало восстановить старую дружбу. Это было просто необходимо сделать теперь, когда снова приходилось просить у Джонни взаймы, не выплатив старых долгов.

– Дай стопку ракии!.. – попросил он с великодушной шутливостью человека, решившего не раздражаться.

– На этот раз обойдешься без ракии, – сухо ответил Джонни. – Довольно ты меня доил.

– Это я-то тебя дою? – оторопел Стоичко Данкин.

Как ни жалко ему было своих деньжонок, он вынул из-за кушака длинную тряпицу, в которой было завернуто несколько пятилевовых монет. Взяв одну монетку и тщательно пересчитав остальные, Стоичко небрежно бросил ее на прилавок. Джонни презрительно покосился на монетку.

– Убери свои деньги! – сердито буркнул он и резким движением пододвинул к Стоичко стопку водки. – Подношу в последний раз… Больше не дам ни за деньги, пи без денег. Так и знай.

– И-их, Джонни!.. – с укоризной воскликнул Стоичко Данкин, внезапно разволновавшись.

Однако жажда выпить после недельного воздержания даровую стопку ракии пересилила гордость, и он поспешил спрятать свою монету.

– Голодранец! – продолжал ворчать Джонни. – Сам без штанов ходит, а будет мне деньги швырять.

Но Стоичко давно привык к кулацким замашкам своего приятеля и пропустил его слова мимо ушей. Оп отпил немного ракии и блаженно зажмурился, чувствуя, как тепло разливается по жилам.

– Зачем тебя опять принесло? – спросил Джонни.

– Так просто! Захотелось поболтать о прежних временах…

Джонни ухмыльнулся в усы. Он любил порыться в старых воспоминаниях и невольно бросил взгляд на глиняную бутылку из-под рома. Стоичко Данкин мгновенно воспользовался его минутной слабостью и быстро проговорил:

– Помнишь, Джонни?… Вместе ведь его тащили.

Корчмарь все смотрел на бутылку. Оп не мог равнодушно вспомнить о волнующем подвиге разведчиков, который двадцать пять лет назад принес им медали и отпуск. И всякий раз Джонни пробирала дрожь – ведь от каких мелких случайностей подчас зависит, останешься ли ты в Живых! Исхудавшие, оборванные, полуголодные, но молодые и ловкие, как пантеры, они пробирались к английским окопам темной, безлунной ночью и, вооруженные только ножами и гранатами, сумели захватить одного полумертвого шотландца, который спустя несколько часов скончался от полученных ран. Во время схватки были жуткие мгновения, когда все зависело от быстроты, с какой человек наносил удар ножом… Но Стоичко Данкин слишком уж часто злоупотреблял волнением, которое охватывало Джонни в минуты воспоминаний. Поэтому корчмарь хоть и расчувствовался, но тут же спохватился в гаркнул:

– Ах ты, лисица!.. Ты только на ракию набивался или опять за деньгами пришел?

Стоичко виновато улыбнулся, показав редкие пожелтевшие зубы.

– Нужда, браток, сам понимаешь!.. – пролепетал он.

– Не дам, – хмуро отрезал Джонни. – Табак скоро опять подешевеет. Я уже вперед заплатил тебе за весь твой урожай, даже слишком дал.

На лице у Стоичко Данкина застыла улыбка – и застенчивая и вкрадчивая, как у монастырского послушника, который выпрашивает деньги у игумена.

– Сколько? – сурово спросил корчмарь.

– Ну, дай хоть тысячи полторы, – нерешительно вымолвил Стоичко.

– На что они тебе?

– Хочу одеть своего парня, – сбивчиво принялся объяснять дровосек. – Самого старшего, ты его знаешь… который в городе учится. В этом году гимназию кончил, а осенью поступит в школу запасных офицеров – вызвали его туда.

– Этого шалопая? – злобно спросил Джонни. – Того, что на Георгиев день царя обругал?

– Враки это, браток, не верь людям, – заступился за сына Стоичко Данкин и, отхлебнув ракии, отер ладонью седые усы. – По злобе наговаривают. Парень хороший… Учился, а сам работал – я на него гроша ломаного не истратил…

Стоичко умолк, и глаза его засияли гордостью и умилением.

– Вот я и надумал одеть его по-городскому… – продолжал он. – Грех мне перед богом… Ведь он до нынешнего дня ничего от меня не видел. Сам себе на хлеб зарабатывал, как говорится, с малых лет батрачил.

Джонни слушал с мрачной завистью во взгляде. Стоичко Данкин сообразил вдруг, что нечаянно затронул больное место приятеля. У Джонни было двое детей – сын и дочь. Сын с грехом пополам окончил только прогимназию. После безуспешных попыток учиться в гимназии он вернулся к отцу и окончательно отупел от однообразной работы в корчме и беспробудного пьянства. Военная служба в городе сделала его развратником, скандалистом и достойным соперником начальника местной полиции в любовных похождениях. Дочь Джонни окончила школу домоводства; девушка она была смышленая и хорошенькая, но убежала из дому с одним повесой-столяром, который появлялся на сельских ярмарках, щеголяя напомаженными волосами и франтовским костюмом городского покроя. Теперь этот молодчик волочился за женщинами и проедал приданое жены, а работу свою забросил, хотя Джонни помог ему обзавестись в городе мастерской. Бережливому и даже скупому Джонни было особенно тяжело видеть, как зять мотает деньги, которые выторговал у него за дочь. Все это было хорошо известно Стоичко Данкину. Ему стало жалко приятеля, и он сделал неуклюжую попытку посочувствовать его горю.

– А впрочем, я своего озорника тоже не очень-то хвалю, – сказал он. – Молодо-зелено, сам знаешь… Из-за пустяков может голову потерять. Но я все-таки хочу купить ему одёжу. Вот я и…

– Денег на сына я тебе не дам, – сухо отрезал Джонни.

– Почему так, браток?

– Так.

– Нынче табак у меня хорошо уродился, – не сдавался Стоичко Данкин. – Соберу и с той полосы, что взял исполу у отца Манола.

– Не дам, – повторил корчмарь.

Но, желая показать, что он ничего не имеет против самого Стоичко Данкина, поставил перед ним вторую стопку ракии. Тут Стоичко с грустью убедился, что змеиная зависть поселилась в душе его приятеля.

– Эх, Джонни!.. – сокрушенно вздохнул он, не прикоснувшись к стопке.

Стоичко задумался. Никогда еще ему так не хотелось иметь деньги – иметь для того, чтобы купить сыну городской костюм. Это странное желание возникло у него, когда, оглянувшись на свою жизнь, он осознал, что вся она прошла в нищете. За что бы ни брался Стоичко, где бы ни работал, дети его всегда ходили голодные и оборванные. И вот его сын Стоимен своими силами выкарабкался из этой беспросветной, безысходной крестьянской нужды.

Желание Стоичко Данкина сделать подарок сыну стало еще более страстным.

– Слушай! – с внезапной решимостью воскликнул Стоичко. – Я подпишу вексель… Если не смогу вернуть тебе деньги из задатка за табак, продай мое поле!

Джонни бросил на него негодующий взгляд.

– Да ты с ума спятил, голодранец!.. Он, видите ли, хочет поле свое заложить, чтобы купить одёжу сыну! Да ведь если даже он выучится, твой сын, если станет офицером или учителем, какой в этом толк? Все равно от тебя далеко не уйдет, а у тебя и рубахи на теле нет! Пусть те покупают ему костюм!

– Кто те? – беспокойно спросил Стоичко Данкин.

– Красные бездельники, городские, что ему учиться помогали. Ну, чего ты на меня уставился?… Я не дурак, чтобы давать деньги тем, кто меня зарезать собирается!

– Тебя зарезать?

– Ну да, зарезать или имущества лишить, все едино… Ладно, хватит ко мне приставать с деньгами. Лучше выпей.

И Джонни поднял свою стопку, чтобы чокнуться с приятелем. Но Стоичко Данкин все так же смотрел на него заблестевшими от гнева маленькими синими глазками. И вдруг он грубо выругался, повернулся спиной к Джонни и пошел к двери. Первый раз в жизни он вышел из этой корчмы, не прикоснувшись к ракии.

– Стоичко!.. Эй, Стоичко!.. – кричал ему вдогонку корчмарь. – Вернись, дуралей!..

Но Стоичко Данкин даже не обернулся.

Пришло золотое знойное лето, предвещавшее хороший урожай табака, и средорекские крестьяне не разгибая спины работали в поле. Ослепительно сияла глубокая безоблачная синева, а солнце обдавало жаром красноватые песчаные холмы, засаженные табаком. Между прямыми рядками этого ядовитого растения от зари до зари копошились загорелые люди – рыхлили, пололи, обрывали листья. Только в полдень, когда жара становилась невыносимой и над полем нависала томительная тишина, люди бросали работу и шли отдохнуть в тени орехового дерева или каштана. Высокая, тощая, как ящерица, крестьянка кормила грудью младенца. Седой старик в заплатанных шароварах в продранной соломенной шляпе, медленно спустившись к широкой реке, окунал распухшие ноги в ее ленивую желтую воду. Деревенские подростки (почти все взрослые парни были взяты в армию и отправлены в Македонию и Фракию) заигрывали с девушками под вишнями. Девушки покатывались со смеху, но этот смех звучал резко и пронзительно, словно тишина, придавившая деревню, погасила их жизнерадостность.

А под вечер, когда солнце клонилось к закату и вечерние тени удлинялись, на шоссе со стороны города показывался автомобиль с экспертами какой-нибудь табачной фирмы. Из машины выходили господа в кепках и брюках-гольф. Отведав в ближайшем монастыре жареной форели с густым мелникским вином, они приходили в благодушное настроение. Господа стремились составить себе общее представление об урожае и, как всегда, старались сочетать приятное с полезным.

– Ну, как? – добродушно осведомлялись они. – Хороший нынче табак?

– Хороший, хороший, – отвечали крестьяне.

– А пятна? Попадаются на листьях пятна? – интересовались господа.

– Нет, пятен нот! – как всегда, хитрили крестьяне.

Но экспертов трудно было провести, и они шли на поле как будто из праздного любопытства, а на самом деле чтобы убедиться своими глазами, нет ли на листьях пятен от мозаичной болезни. Они зорко пробегали глазами по зеленым рядкам табака, усеянного нежными бледно-розовыми цветочками. И тогда самодовольные лица становились хищными, как во время закупок.

– Чей это участок? – спрашивал, держа сигарету в зубах, толстый рыхлый господин с бесцветными заплывшими глазками.

– Кривого Стойне, – неохотно отвечал кто-нибудь из крестьян.

– Куда ж он запропал, этот Стойне?

Господин снисходительно подделывался под крестьянскую речь, а хитрые его глазки испытующе бегали по запущенному, непрополотому табачному полю, поросшему сорняками и зараженному мозаичной болезнью.

– Малярия его трясет, ваша милость… А сына мобилизовали. Вот и не смог вовремя опрыскать табак. А вы из какой фирмы будете?

Толстяк вынимал записную книжку и делал в ней какую-то пометку. Потом рассеянно обращался к крестьянину:

– Что? Ты у меня что-то спросил?

– Спросил, из какой вы фирмы.

– Из «Никотианы», – ухмыляясь, лгал толстяк под одобрительное хихиканье своих служащих.

– Может, вы сам хозяин?

– Нет, не хозяин. Хозяин «Никотианы» водится только с министрами да с богачами. – И брюхо нового генерального директора фирмы «Джебел» тряслось от смеха.

Разыгрывая крестьян, директор тем самым скрывал от конкурентов свой объезд табачных плантаций.

– А это чей участок? – продолжал любопытствовать директор «Джобела», указывая на соседнее поле, еще более запущенное.

– Санде Попадиина.

– А он куда запропастился?

– Убежал в горы, вата милость… к партизанам подался.

– Да что ты говоришь!

– Так-то!..

И крестьянин, напустив на себя негодование и озабоченность, со злорадством наблюдал, как тревога пробегает по лицам этих толстых клещей, пьющих кровь средорекских крестьян.

Однажды в жаркий июньский день Динко отдыхал после обеда в тени вязов на краю своего поля. Все утро он без передышки рыхлил табак под палящими лучами солнца, потом перекусил брынзой с хлебом, принесенными из дому, и ненадолго забылся сном. Когда он проснулся, жара уже спала. Красноватые, засаженные табаком холмы ярко выделялись на лазурном небе. Вокруг было тихо и грустно; па полях люди уже снова принялись за работу. Дин ко вздохнул, словно ему не хватало воздуха; на самом же деле его угнетали тоска и вынужденное бездействие. Боевой группе, организованной в деревне, не хватало оружия. Попадиин, узнав, что ему грозит арест за антинемецкие разговоры, бежал из села. С собой он захватил только одну гранату и ржавый солдатский штык.

Динко потянулся, чтобы размять свое сильное тело, взял мотыгу и, погруженный в тягостные мысли, не спеша направился к своей полосе, решив еще немного поработать. Заботиться о табаке не имело сейчас для него никакого смысла, но работа помогала убить время и отвести подозрения старосты. Участок находился по другую сторону ложбинки с вязами и поднимался на вершину холма, где Динко работал только рано утром или под вечер, когда солнце не так сильно припекало. Противоположный склон холма был покрыт каменистой осыпью. Тут петляло шоссе, ведущее в город через Средорек.

Поднявшись на вершину холма и посмотрев вниз, Динко увидел на шоссе крестьянскую девушку в белой косынке и с кувшином в руках. Это была его сестра Элка. Он сразу узнал ее по крупной фигуре и неуклюжей походке. Заметив брата, она прибавила шагу и быстро замахала чем-то над головой – книгой, газетой или письмом. Динко приободрился. Сестра несла свежую холодную воду, а может быть, и почту с известиями из города.

– Повестка… – крикнула она, подойдя ближе. – Тебе повестка, вызывают в казармы… И письмо от Ирины.

Динко охватила хмурая радость. Повестка означала конец вынужденному бездействию, а редкие письма Ирины всегда пробуждали в нем окрашенное горечью смятение чувств – тоску по ней, любопытство, волнение. Образ Ирины не угасал в его памяти. Она писала ему раз в два-три года, только тогда, когда надо было уладить в городе или деревне какие-нибудь дела, касающиеся отцовского имущества. Эти письма были ответом на его сухие напоминания о том, что надо выслать деньги для взноса налогов, если вырученной арендной платы на это не хватало. Обычно Ирина присылала сумму гораздо более крупную, чем требовалось, сопровождая ее обидной просьбой купить на оставшиеся деньги подарки бедным родственникам. Сама же она ни разу не потрудилась купить или выбрать эти подарки. То были преувеличенно любезные письма, в которых она с напускным интересом спрашивала о двоюродных братьях, дядюшках и тетках, хотя постоянно путала их имена и степени родства, потому что судьба родственников ничуть ее не волновала. Письма эти были кое-как нацарапаны прямым почерком на дорогой бумаге, причем Ирина старалась писать как можно крупнее, чтобы скорее исписать лист и отделаться от неприятной обязанности. Но даже такие письма разжигали в сердце Динко давнее чувство, уносили его мысли далеко от Средорека и его однообразной жизни.

Элка подошла к брату, вспотевшая и раскрасневшаяся от быстрого подъема по сыпучему обрыву. Как и Динко, она была хороша собой – рослая, светловолосая, синеглазая. Элка напоминала красивую, выносливую рабочую скотинку, и какой-нибудь деревенский бедняк мог бы полюбить ее так же горячо, как и свой клочок земли. Но у нее не было грации Ирины, только улыбка и ровные зубы смутно напоминали ее двоюродную сестру, горожанку.

– Откуда ты знаешь, что письмо от Ирины? – равнодушным голосом спросил Динко.

Он всячески старался скрыть свое волнение.

– Я сразу узнала. – Девушка поставила кувшин па землю, перевела дух и вытерла платком лицо. – Узнала по бумаге и по духам.

Динко взял письмо и повестку, которые Элка завернула в старую газету, чтобы не запачкать их потными пальцами. Аромат духов «Л'ориган», исходивший от конверта, сразу заглушил деревенские запахи земли, табака и выгоревшей на солнце травы. Это было благоухание далекого, недоступного существа из чужого мира, который вызывал у сестры удивление, а у брата – ненависть. Сначала Динко прочел повестку. Она была прислана из военного округа и не очень его удивила, так как он ждал ее со дня на день. Не успел он ее прочесть, как принял решение. Повестка стала для него сигналом к уходу в партизанский отряд. С завтрашнего утра, подумал он, для него начнется новая жизнь – кочевая, папряженная и опасная, но зато наполненная до краев, а этого ему как раз не хватало. Для него не было другого выхода, если он хотел остаться верным тому, о чем мечтал, что понял и ради чего жил до сих пор. Элка, словно отгадав его мысли, спросила робко:

– Что ты теперь будешь делать?

– Уйду в горы, – ответил Динко. – Что же еще делать?

– А мы с мамой?

– Сидите смирно. Я думаю, вас не тронут.

Элка заплакала, но Динко тут же одернул ее:

– Разревелась! А еще ремсистка!

Досадливо поморщившись, он вскрыл конверт с подкладкой. Письмо начиналось с обычных любезностей, затем следовали вежливые вопросы о здоровье родственников со знакомой путаницей в именах, которые Ирина так и не могла запомнить. Далее она кратко сообщала о своем внезапном решении продать отцовское хозяйство в деревне и уполномочивала Динко проделать это. «Я хочу вложить деньги в одно предприятие, которое быстро развивается, – писала она, – и думаю, что ты одобришь мое решение, тем более что дохода от двух участков и мельницы едва хватает на уплату налогов». В конце она приглашала Динко навестить ее, когда он приедет в Софию, и великодушно уверяла его, что хочет, чтобы родственники покойного отца ее не забывали.

Динко сунул письмо в конверт и погрузился в горькое раздумье. Да, она не изменилась – такая же неискренняя, чужая, совсем от них оторвавшаяся. Он вспомнил, что в гимназии, еще до того, как она продалась недосягаемому миру господ, она стыдилась своего родства с ним, Динко, презирала его деревенские царвули и домотканую полосатую сумку, в которой он носил учебники. И он вспомнил еще многое из своего детства – всякие мелочи, которые отдаляли от него Ирину и за которые винить приходилось лишь деревенскую бедность и невежество. Но сейчас эти воспоминания были смягчены глухой горечью его безнадежной любви.

– Что она. пишет? – спросила Элка.

Недавние слезы ее, вызванные тревогой за брата, осушило женское любопытство.

– Ничего, – ответил Динко.

Сочувственные взгляды сестры выводили его из себя. Глаза Элки спрашивали: «Значит, она до сих пор не дает тебе покоя, и ты не можешь ее забыть?» Динко спохватился, что резким ответом выдал свое волнение. Он попытался исправить ошибку, пробормотав презрительным тоном:

– Хочет продать свое хозяйство.

– Хозяйство?

– Да, хочет все продать.

– Как «все»? – взволнованно спросила Элка.

– Очень просто – все!.. Бахчу, оба участка и мельницу.

– А кто их купит?

Динко рассмеялся.

– Покупателей сколько угодно… Умные покупают, а таких дураков, которые продают, теперь мало. Деньги обесцениваются, и каждый старается превратить их в недвижимость. Впрочем, может быть, она и права. Ее мир идет к концу.

– Но ведь она умная и ученая, – ехидно заметила Элка.

Она никогда не упускала случая съязвить по адресу Ирины в присутствии брата.

– Это ее дело, – презрительно отозвался Динко. – Она, наверно, хочет вложить деньги в акции «Никотиапы».

– Акции? – переспросила Элка. – А что такое акции?

– В двух словах не расскажешь… Не твоего ума дело, – с досадой проговорил он. Потом продолжал более спокойно: – При помощи акций они распределяют прибыль.

– Кто «они»? – спросила Элка.

– Те, кто пот из нас выжимает. – В голосе Динко внезапно прозвучало ожесточение. – Торговцы, немцы, правительство, царь… Все, кто живет нашим трудом и презирает нас, как скот. Все, кого мы должны раз и навсегда вышвырнуть отсюда!

Динко поднял кувшин и выпил холодной воды.

– Ладно, занимайся своим делом! – спокойно сказал он. – Иди долгой и приготовь мне белье. А я подожду здесь ветеринара – надо посоветоваться с ним насчет коровы.

Он взглянул на часы. Из соседней деревни скоро должен был проехать участковый ветеринар, который обещал ему свой револьвер. Динко хотел принести в отряд оружие хотя бы еще для одного бойца.

Элка не торопясь пошла в деревню.

Немного погодя Динко увидел с вершины холма двуколку ветеринара, которая медленно ползла вверх по извивам шоссе. Динко спустился на шоссе и присел у обрыва, ожидая, когда двуколка покажется из-за поворота. Солнце уже касалось горизонта, и в его красноватых лучах растущие вокруг тысячелистник и молочай приобретали сочный зеленый оттенок. На полевых межах, в придорожных канавах, в одиночных кустах, разбросанных по осыпи, кузнечики затянули свою вечернюю песню, печальную и монотонную, как жизнь людей, которые выращивали табак. Время от времени поднимался легкий ветерок, теплый и сухой, колыхал стебли тысячелистника и приносил с собой дыхание выгоревшей на солнце травы, простора и раскаленной земли. Наконец из-за поворота показалась двуколка ветеринара, которую везла тощая казенная лошадь. Чтобы уменьшить груз, ветеринар слез и шел рядом с лошадью, глядя в землю, поглощенный своими заботами. Это был высокий худощавый молодой человек с длинными ногами и преждевременно состарившимся, изможденным лицом. II двуколка, и его старенький костюм, усеянный пятнами от лекарств, крепко пахли конским потом и креолином. После тяжелой работы со скотом эти запахи везде ему сопутствовали. В двуколке лежали сумка с инструментами, чемоданчик с вакцинами и каучуковый зонд, при помощи которого лошадям дают лекарства через нос. Динко спустился с обрывистого склона и подошел к ветеринару.

– Здравствуй, доктор!.. – сказал он.

– О!.. – вздрогнул от неожиданности ветеринар. – Это ты?

Пока он шагал рядом с лошадью, в голове у него толпились тягостные мысли – об околийском ветеринаре, который отравлял ему жизнь преследованиями, о старухе из соседней деревни, которую искусала бешеная собака, о вспышке сибирской язвы у рогатого скота на его участке, о безуспешной борьбе с чумой у свиней. Все эти проклятые болезни требовали карантинов, прививок, сводок, изнурительных объездов, постоянного напряжения, надоевших споров с хозяевами животных. Ветеринар вспомнил, как на днях он созвал в одной горной деревне собрание, чтобы рассказать крестьянам о борьбе с заразными болезнями животных, но увлекся и начал говорить о Советском Союзе. Вскоре он с неприятным удивлением обнаружил среди собравшихся старосту и понял, что тот непременно пошлет на него донос в. околийское управление. Вспомнил он, наконец, устало шагая рядом с двуколкой, и о тех бедняках, которые вот уже много часов ждали его с больными животными возле лечебницы. Больничный служитель сообщил ему по телефону, что в числе прочих животных привели лошадь с острым расстройством желудка. Желудок ей надо было тщательно промыть с помощью зонда, и за эту трудную, кропотливую работу ветеринар должен был приняться, несмотря на усталость, едва сойдя с Двуколки. Он думал и о многих других делах, с которыми ему никогда бы не справиться, если бы он не умел жертвовать собой, если б не любил крестьян, среди которых вырос.

– Прости!.. – сказал он. – Я запамятовал, что ты меня ждешь.

– Ничего. А ты не забыл захватить игрушку?

– Конечно, нет!

Ветеринар с опаской оглядел безлюдную дорогу, потом вынул из заднего кармана брюк револьвер и быстро подал его Динко.

– Берн… Наган старый, но стреляет хорошо.

– Дома посмотрю.

Динко поспешно сунул револьвер в карман.

– А я повестку получил, – сказал он.

– Гады! – выругался ветеринар. – Наверное, пошлют тебя в часть.

– Ты думаешь, так я и пойду? Сегодня же ночью двину в горы.

В глазах у ветеринара мелькнуло безмолвное восхищение. Он так взволновался, что у него перехватило дыхание.

– А как с оружием? – прошептал он наконец.

– Отберем у врага. Давай закурим.

– Не могу. Пациенты ждут. Проводи меня.

– Ладно.

Ветеринар взялся за узду и повел лошадь. Динко шагал рядом с ним. Солнце медленно скрывалось за горизонтом. Последние его лучи освещали холмы печальным красноватым светом. Немного погодя солнечный диск совсем исчез, и дымка на западе приняла фиолетовый оттенок. Над ядовито-зелеными табачными полями все так же звенела песня кузнечиков. В болотце возле реки заквакали лягушки.

– Сколько человек пойдет с тобой? – спросил ветеринар.

– Семеро.

– А сын Стоичко Данкина?

– Мы решили отправить его в военное училище. Через два года у нас будет верный человек с военным образованием. Передай это товарищам из околийского комитета.

– Хорошо, – задумчиво отозвался ветеринар. – Но неужели ты думаешь, что борьба так затянется?

– Да, борьба может затянуться, – ответил Динко.

Красноватый свет заката постепенно превращался в пепельно-серый полумрак вечера. Громада ближней горы потемнела, но зубчатые скалы на ее вершине все еще горели оранжевым пламенем. Нестройное кваканье лягушек слилось в громкий хор.

Друзья перевалили через холм и уселись в двуколку, которая легко и ровно покатилась вниз по склону. Когда они спустились в долину, сумерки уже сменились звездной ночью, а в воздухе запахло сеном. В темноте пролетали светлячки. Откуда-то доносилось мычание стада и лай собак. Запоздавшие пастухи покрикивали на овец, спеша загнать их в кошары. Динко вздохнул. Он почувствовал, что р этой тишине и просторе, в этом покое и мирном труде таится какое-то глубокое наслаждение, которое он ощущает в последний раз. На Востоке начиналась гигантская война, которая должна была перерасти в борьбу за новый мир. А этот новый мир мог подняться только из обломков разрушенного старого мира.

Вдали замерцали огоньки деревни. Вскоре Динко слез с двуколки, а ветеринар поехал дальше, в соседнюю деревню, где находилась его лечебница. На прощание молодые люди сердечно пожали друг другу руки. И тогда Динко снова почувствовал, что никогда больше не увидит этого человека, никогда не насладится покоем мирной жизни. Он понял, однако, что это не предчувствие, а страх – обычный, естественный, свойственный каждому жизнерадостному человеку страх смерти, и еще страх перед опасностями нелегальной жизни, которая начнется для него через несколько часов. Но он быстро преодолел этот страх.

Поздно ночью в роще па краю деревни собрались семеро мужчин и неторопливым шагом направились в горы. У них было только два револьвера и один карабин.