"Михаил Алексеев. Через годы, через расстояния (Автобиографическая повесть в письмах) " - читать интересную книгу автора

деятельности уничтожило не менее 400 немецких солдат и офицеров, много
техники. Интересует меня, Оля, каким ты представляешь меня сейчас? Все тем
ли румянощеким юношей или каким-либо другим? Едва ли ты поверишь, моя
дорогая, что несколько светлых волос серебрят мои виски, что в голубых и
когда-то открытых глазах теперь неугасимо поблескивают злые огоньки, как у
затравленного тигренка. Много горя принес мне немец. Много пережил я вместе
с моей Родиной. Чувства обострились. Нет, в груди моей больше нет сердца
раскаленный кусок металла бьется в груди моей.
Как и всякий фронтовик, я, пожалуй, потерял дар речи: я привык выражать
свои чувства штыком, гранатой, бомбой...
Обо всем в свое время расскажу я тебе, Оля. А сейчас прости мне, я
кончаю. Написал твоему папе письмо, не знаю получил ли он его.
Очень хотелось бы покушать яблок. Где наша Украина?
До свиданья.
С приветом - М. Алексеев.
Это мое письмо, как и некоторые другие, грешат малость литературной
патетикой, а написано оно тем не менее после тяжелейших боев под Абганерово,
где моя рота понесла первые потери: погиб заместитель командира Сергей
Гайдук и два бойца - Давискиба и Кучер. А при выходе из окружения в ночь с
29 на 30 августа потери эти оказались просто ужасающими: наша 29-я
стрелковая дивизия вывела к Волге, к окраинам Сталинграда, менее трети
своего состава. А в моей минометной роте (под Абганерово я был уже в ней и
командиром, и политруком одновременно) из ста десяти солдат и офицеров
уцелело что-то около сорока человек. Отсюда и вырывались из-под моего
карандаша эти "холодные объятия смерти". Удивляюсь только, как им, этим
"объятьям", удалось вырваться из чрезвычайно бдительных и цепких рук военной
цензуры, однако ж вырвались и оказались в уральских горах в добрых, надежных
руках девушки по имени Оля.
Ровно через пять дней из калмыцкого хутора Зеты отправилось к ней в
Ирбит следующее письмо - почему-то без обязательного, казалось бы, эпитета
"дорогая".
Оля!
Посылаю тебе фотокарточку. Может быть, она тебе не понравится, - это
может быть, потому что в ней, в этой фотокарточке, скажем прямо, нет ничего
достопримечательного. Для меня же она дороже любой, самой замечательной,
фотокарточки, потому что я фотографировался (вернее, меня фотографировали)
после жестокого боя и перед боем; потому что она, эта маленькая карточка,
родилась в грохоте снарядов, в пыли, у разрушенного домика, в душной степи;
потому что она дышит гарью великих сражений за нашу дорогую Родину; меня
фотографировали, потому что в разгар сражений надо было мне вручить
партийный билет, который бы лежал у сердца и все больше разжигал и ненависть
к врагу, и постоянную веру в нашу победу. Пусть гимнастерка выцвела от
солнца, прогорела горячим потом, пусть нет прически - пусть! Все это будет
по возвращении с фронта.
Оля, ты не обижайся на меня. Другой фотокарточки у меня нет и быть не
может сейчас, потому что в окопах, в степи нет фотографий, а в грохоте
артиллерийской канонады фотограф нервничает. До свиданья.
Жду твоего драгоценного письма.
Привет папе, маме и бабушке.
Ваш Мих. Алексеев.