"Валерий Алексеев. Стеклянный крест" - читать интересную книгу автора

выпростав руку, переворачивает страницу. Я даже вспомнил, что медсестру
зовут Катя, еще бы не вспомнить, как звали первую в моей жизни женщину.
Текстовое упражнение помогло: мой вокабуларий угомонился, звук капели
стал тише, краем сознания я держал его под контролем и не позволял
приближаться и заполнять мою сумеречную голову целиком. Сделав свое
благотворное дело, медсестра Катя перестала быть нужной, и я не без
сожаления погасил ее вместе с ее зеленой лампой: не время было углубляться в
интимные воспоминания, пока не выяснилось, что со мной стало - и где я,
собственно, нахожусь.
В самом деле, почему кругом так темно? Абсолютной тьмы не бывает, и за
время, прошедшее с моего очновения, глаза мои должны были отыскать хоть
незначительный свет.
- И сказал Он: Да будет свет! - проговорил я, не то что насмешничая, но
инстинктивно прощупывая еще один неприемлемый для меня вариант.
Признаюсь, я ждал небесного грома, немедленной кары за свои
кощунственные слова и на всякий случай, как нашкодивший ребенок, прикрыл
рукою немигающие глаза. Но ничего ужасного не случилось, по-прежнему я
пребывал во тьме, о внешнем пространстве напоминал лишь пронзительный
сквознячок, тянувший откуда-то сзади. Ноябрь на дворе, вспомнил я, обещали
резкое похолодание. Наверное, там, позади, окно. Помедлив, я отвел от глаз
свою невидимую ладонь - и точно, за спиной моей холодно и трезво синело, и
пространство перед моими глазами стало принимать организованные формы-
именно те, которых я от него ожидал. Вот проступили углы, точнее - линии,
где сходились по-разному подсиненные стены, заголубел потолок, и
обозначилось место, отведенное мною для двери, она сперва не
просматривалась, потом нехотя засветилась темно-желтым, фанерованная,
глухая, совсем не больничная дверь. За дверью, конечно же, прихожая моей
двухкомнатной квартиры, а дальше, за встроенным шкафом, - кухня, там и течет
из крана, который Анюта, по своему обыкновению, забыла завернуть до конца.
"Анюта" - это имя, я знал, мне нельзя было сейчас вспоминать, сердце
замерло (ах, оказывается, у нас еще есть и сердце), и, проклиная себя за
неосторожность, я увидел склонившееся надо мною любимое, проклятое лицо с
детским ртом и синими глазами, в которых попеременно мерцали радость страх.
Я корчился, захлебываясь в отвратительной пене, мне было больно и гадко, а
Анюта стояла на коленях рядом со мной, прижав кулачки к груди, и лепетала:
"Ну, что ж такое, как долго! Ничего, ничего, скоро уже, Евгений Андреевич,
миленький, потерпите!" Она полагала, что я рычу от приступов боли, я же
силился сказать ей, что мне стыдно - и чтобы она ушла. Глаза ее были полны
слез, тонкие губы искривлены в страдальческой и одновременно брезгливой
гримаске. Я не хотел видеть, как ей противно, не хотел, не хотел. Я отогнал
от себя жуткое видение, я заставил себя сосредоточиться на самом имени, на
простом созвучии "А-ню-та", я обратил его в белесо-голубое пятнышко и пустил
плясать рядом другое, рыжевато-коричневое, по имени Катя. Так они и
трепыхались передо мною, два придорожных мотылька, а я уводил себя все
дальше и дальше от страшного, любимого, преступно глядевшего мне в спину
лица. В сущности, говорил я с собой, мне никогда не нравилось имя "Анюта",
примитивное, опереточное, ложное, фальшиво-простецкое, не деревенское даже,
но пригородное, так точнее. Белые флоксы, беленые стволы яблонь, смутно
кривящиеся в темноте. Анютины глазки. Хлопающие глазки провинциальной
инженю: "Ах, я такая безотказная!" Цукатные Петя и Аня: "Как прекрасно вы