"Валерий Алексеев. Стеклянный крест" - читать интересную книгу автора

улыбке, и я ощутил на них свежий привкус антибиотика. Реанимационное
отделение, добросовестные люди в голубых халатах, и откуда они только
взялись в ноябрьской России 1991 года, где само слово "добросовестность"
вызывает лишь желание цыкнуть зубом? Так или иначе, они славно потрудились,
возвращая к жизни еще одного едока.
- Есть тут кто-нибудь живой? - спросил я с натужной бодростью, чтобы
только услышать себя, и удостоверился, что со слухом у меня все в порядке,
хотя голос мне не понравился, он был сиплый и тоже какой-то песчаный. -
Живой кто-нибудь есть?
На случай, если отзовутся, я имел оправдание: в горле пересохло, пусть
дадут попить - вот и весь разговор. Но ответом мне была мертвая тишина.
Впрочем, "мертвая" - не совсем точное слово: затаившись, я услышал, как в
отдалении тепло и ласково подкапывает вода. "Плетцлихь, плетцлихь", -
по-немецки четко и в то же время мягко выговаривали капли, каждая с
некоторой задержкой, заставляющей ждать и считать. В голове у меня плыло, я
никак не мог осмыслить, что находится внутри и что снаружи меня. Надеясь
зацепиться слухом за внешний ориентир, я попытался определить, с какой
стороны каплет, но звук доносился одновременно со всех сторон. Чем
старательнее я прислушивался, тем полновеснее и сочнее становилось
размеренное пленьканье, с падением очередной капли вся окружавшая меня
темень вздрагивала, и я тоже вздрагивал вместе с нею, как если бы был в ней
растворен. Всего лишь минуту назад я лежал, не обремененный никакими
желаниями, теперь же меня беспокоила жажда, я согласен был снова вытерпеть
часть своих смертных мучений в обмен на стакан питьевой воды. Краем глаза я
видел этот стакан, тонкостенный, светящийся, с бумажной наклейкой, на
которой фиолетовыми чернилами было криво написано: "Сей жидкий минерал".
Стоило лишь протянуть руку - но на это движение я никак решиться не мог.
Чтобы отвлечься от мыслей о воде, я попробовал сосредоточиться на том,
откуда мне явилось слово "плетцлихь" - и как можно быть уверенным, что оно
означает "вдруг". Наше "вдруг" - деревянное, с торчащим гвоздем, это -
тускло блестящее, кольчатое, как поднявшая головку змея. Оказалось, однако,
что память моя переполнена разноязычными словами - и в отместку за насилие
над собою начала их сотнями извергать. Они роились у меня перед глазами,
беспорядочно совокупляясь при полнейшем пренебрежении к смыслу, языковой
принадлежности и категории рода, это было похоже на подсвеченную колонию
сумасшедшего вируса под микроскопом: безобразные сцепления слов порождали
новых вербальных уродцев, те вели себя еще наглее, пожирая друг друга и
обрастая чешуей префиксов и дикой шерстью флексий. Размножение шло так
бурно, что я испугался: если это будет продолжаться, прозрачно-серые частицы
бессвязной речи заполнят все пространство перед моим мысленным взором - и
наступит безумие. Напрягшись, я разогнал словесный террариум и заставил себя
думать о чем попало, но только связными, по возможности длинными периодами.
Я принудил себя услышать и обговорить в уме мягкий шорох страниц потрепанной
книжки, которую читает дежурная медсестра, сидящая за столиком в конце
больничного коридора, там у нее горит зеленая настольная лампа, на плечи
сестры наброшен толстый серый шерстяной платок, одной рукой она теребит и
накручивает себе на палец свисающую с виска прядку желтоватых волос, время
от времени она, забывшись, запускает свободную руку себе под халатик и
почесывает бедро, я отчетливо слышу, как цепляется за обломанный ноготь
нитка ее теплых рейтуз, но тут, спохватившись, сестра оглядывается и,