"П.Амнуэль. Иду по трассе" - читать интересную книгу автора

верила, и Шаповал медлил. Потом она согласилась. Что Шаповал сказал ей,
Мухин не знал, но она перестала возражать.
Мухин легко перенес операцию и к тренировкам приступил позже всех.
- Вы будете самым совершенным среди вариаторов, - сказал ему Шаповал. -
Ваша УГС-2 рассчитана на максимальную автономию. Отсюда - меньше
сознательных усилий при перестройке, больше времени для исследований.
Мухин увлекся теорией, написал несколько статей о возможностях
модифицированных УГС. Сделал сообщение о работе в комитете ЮНЕСКО. Годдард
сидел тогда в первом ряду и смотрел то ли с сожалением, то ли с каким-то
скрытым упреком.
- Вы надеетесь создать информационно идеальное существо, - сказал тогда
Годдард недружелюбно. - Идеально динамичное, идеально устойчивое, идеально
долговечное. А нужно создавать идеально счастливое...
До чего он ортодоксален, подумал Мухин. Годдард просто стар для того,
чтобы понять: человек полностью использовал силу своего духа. Мысль может
все - создавать шедевры живописи и проекты изумительных по легкости
конструкций. Можно системой упражнений развить фантазию и предвидеть будущие
открытия. И при этом не иметь никакой власти над собой. Заболела нога - иди
к врачу. Хочешь на морское дно - надевай акваплав. Пробежал марафонскую
дистанцию - лежи, высунув язык, и думай о несовершенстве тела... Идея
Шаповала в этом смысле гениальна, и Мухину невероятно повезло, что выбрали
его.
Для тренировок приспособили полигон химического комбината, и Мухин
гулял несколько суток по не очень уютной камере, дышал то хлором, то серой,
то парами свинца. Перестраиваться нужно было в считанные минуты, Шаповал с
каждым днем все чаще менял атмосферу, и Мухин едва успевал фиксировать свои
ощущения. Выйдя из камеры, он удивил Шаповала, поморщившись и заявив, что у
них тут неприятно пахнет. И как они выдерживают?
- Очень свежо, - сказал Шаповал. - Видите, гроза?
Мухин видел. И вспоминал. В хлорной атмосфере дышалось легче.
Приходилось перекачивать через легкие огромное количество воздуха, и каждая
его молекула неуловимо пахла чем-то с детства знакомым: парным молоком (до
смерти отца Мухины жили в деревне) или очень свежим хлебом, когда он еще
горяч и корка хрустит на зубах...
Качественно мозг не менялся, но Мухин стал понимать, что недавние
увлечения его больше не трогают. Он и теперь слушал Моцарта, смотрел картины
Врубеля, стучал на старом отцовском пианино, но хотел большего. В Моцарте
ему недоставало свежести гармоний, не хватало прозрачности. Врубель писал
слишком уж прямолинейно, будто школьник на уроке композиции. А пианино
издавало столько фальшивых обертонов, что Мухин приходил в отчаяние.
Попробовал писать музыку сам, но был, как ему казалось, бездарен. Один лишь
Шаповал слушал его опусы без содрогания, а Мишка Орлов, один из ребят,
которые ждут сейчас на Луне-главной старта к Урану, как-то сказал:
- Неплохо, но ты слишком торопишься. Хочешь рассказать в музыке о том,
чего и сам еще не понимаешь. Мы, вариаторы, испытываем совершенно новые
ощущения, и мозг должен не только привыкнуть к ним, нужно еще придумать
символы для этих ощущений. А ты пытаешься все свести к обычным звукам...
Ручей сделал резкий поворот, и Мухина прибило к берегу. Он вылез на
рыхлую почву, лег, положив под голову верхнюю пару рук. В небе что-то
неуловимо изменилось. Будто дуновение пронеслось под кромкой туч.