"Анатолий Андреевич Ананьев. Годы без войны (Роман, Том 2) " - читать интересную книгу автора

справедливости и любви", - думала она, соотнося это, что было из
действительности, с тем своим глубинным и истинным, как ей казалось,
пониманием добра, справедливости и любви; и из соотношения этих двух
крайностей выводила для себя весь ужас Наташиного положения.
- Что же теперь будет? - спросила она, словно не она Наташе, а Наташа
должна была ответить ей на все.
- Я не знаю, Люба. Я ничего не знаю, - ответила Наташа, которая и в
самом деле не знала, что будет с нею и Арсением.
Она только чувствовала, что ей было легче оттого, что она рассказала
все подруге, и краски жизни вновь как будто появились на ее лице; но
слезы, те крупные слезы, которые только что так обильно текли по ее щекам,
- слезы эти опять беспричинно будто то и дело набухали в ее глазах. Они
были от той же пугавшей ее мысли, что впереди ожидало ее. Не зная еще, что
матери уже не было в живых и что отец потерял руку, она думала, что ничего
не позволит себе брать от них; но сама она, она понимала, сможет лишь, как
и Люба, обеспечить только этот скромный достаток с этими же скромными (в
соответствии с достатком) духовными запросами, тогда как рядом будет течь
другая, с иными и высшими интересами жизнь. Наташа как бы впервые
открывала для себя, что то школьное представление, какое внушали ей, что
все люди равны, было неверно, что есть только возможности равенства, но
что самого равенства нет (она только не расшифровывала по молодой своей
нелогичности восприятия мира, отчего не было равенства; что неравенство
это есть результат разности труда и отдачи от этого труда и что по
характерам, склонностям и трудолюбию неравенство было и будет); она
исходила только из того эгоистического чувства, не осознававшегося,
впрочем, ею, что плохо будет ей, что прекрасное отбиралось у нее, и что
это было несправедливо, что не было повода с ее стороны, чтобы так
обойтись с ней, и слезы сами собой опять и опять, скапливаясь, готовы были
пролиться по ее щекам.
- Ну вот, ну опять, - говорила Люба, вытирая платочком эти ее слезы. -
Еще, может, все обойдется, - затем сказала она.
Она предложила Наташе остаться и пожить у нее, пока все прояснится (и
пока приедут Наташины родители, которых надо было, по мнению Любы, завтра
же известить и вызвать), и повела подругу на кухню, чтобы вместе, как с
теплотой сказала она, приготовить что-то на ужин и почаевничать (что было
выражением Любиных родителей и было теперь выражением самой Любы).
- Ну, картошку пожарим? Или омлет? - преодолевая в себе то настроение,
какое передалось от Наташи, и тоном и самими словами пытаясь взбодрить и
себя и ее, сказала Люба. - Ну? Или - у меня есть любительская, свежая,
сделаем бутерброды?
- Мне все равно.
- Да ты уж не переживай так, еще ничего не известно. Завтра пойдешь и
узнаешь. Хочешь, я с тобой? Я отпрошусь, - сказала она.


VII


Они поджарили картошку на сливочном масле, и вкусный вид и запах этой
разложенной по тарелкам жареной картошки и дымный запах подгоревшего