"Федерико Андахази. Танцующий с тенью" - читать интересную книгу автора

искренняя убежденность, а еще чаще - неподдельный страх. Молину не просто
уважали - да так, что не смели поднять взгляда, - перед ним преклонялись.
Когда он пел, его голос проникал в самые черствые души. А когда он вступал в
разговор, с прилипшей к губе сигаретой, в сдвинутой набекрень шляпе, ему
удавалось внушить страх собеседникам с самой толстой кожей. Карлос Гардель
озарил его начало, и, безусловно, он же явился причиной его крестной муки;
благодаря Гарделю он стал тем, кем он стал, но еще более верно, что из-за
Гарделя он не стал тем, кем мог бы стать. Молина рос в свете звезды Певчего
Дрозда, однако жизнь он прожил под гнетом его тени - хотя и не так, как
Сальери, поскольку никогда не держал на Гарделя зла; напротив, верность его
была безоговорочной. Молина никогда не разделял убеждения, что мир перед ним
в долгу, столь распространенного среди людей посредственных, почитающих себя
обладателями талантов, которых всем прочим смертным просто не разглядеть.
Ему были неведомы муки болезненного самолюбия, и, несмотря на то, что слава
его так и не перешагнула через границы городских предместий, бывали моменты,
когда он признавал себя человеком удачливым. Не существует фотографий,
запечатлевших его на Монмартре или в Латинском квартале в те времена, когда
Париж почитался музыкальной Меккой. С него не писали портретов сепией на
Бруклинском мосту; не осталось картин, изображающих его на борту корабля, на
фоне ускользающего Буэнос-Айреса, каким он видится с Ла-Платы. Но Молина
навсегда сохранил снимок, где он, совсем молодой, стоит рядом с Гарделем, а
поверх изображения идет дарственная надпись: "Моему другу и сотруднику,
Хуану Молине". Слово "друг" - он всегда это понимал - было простой
формальностью. Впервые о нем услышали в парке Патрисиос; позже его слава
добралась до Палермо *, спустилась вниз по улице Лас-Эрас, а мифом он стал
по другую сторону улицы Бейро. Любовь и злая судьба стали его учителями в
поэзии, однако мало кому довелось познакомиться с его горькими и мелодичными
стихами. Главным для него было петь. Иного он не хотел. Если кто-нибудь
спрашивал, почему он не исполняет песен на собственные стихи, Молина отвечал
лаконично: "Кесарю кесарево, а Богу Богово", хотя эта пословица и не
объясняла, кто из этих двоих поэт, а кто - певец. Однако точно известно, что
природная стыдливость не позволяла ему выставлять напоказ собственные
мучения. Он мог бы блистать в "Паризиане" или в "Аббатстве", в
"Рояль-Пигаль" или в "Буат-де-Чарльтон". Или же в легендарном
"Арменонвилле". Но его шествие по столичным кабаре длилось очень недолго, и
даже когда Молине удалось ступить на эти легендарные подмостки, это было не
что иное, как злая насмешка судьбы. А потом он чаще всего скрывался в
каком-нибудь темном углу, за дымной занавесью сигарет "Маркони" без
фильтра, - в исполинской тени, которую отбрасывала на этого юношу фигура
стоящего на сцене Гарделя.
______________
* Палермо - квартал в старой части Буэнос-Айреса.

Дамы и господа, прежде чем яркий конус света этого прожектора оставит
меня, чтобы переместиться на исполнителей действительно главных ролей,
позвольте мне заранее сообщить вам кое-что из того, что вам надлежит знать:
жизнь Хуана Молины была отмечена печатью трагедии. Трагедии, автором которой
явился он сам. Возможно, вся его биография уместилась бы в одни сутки. Или в
имя одной женщины. Но это было бы несправедливо.
То, что вам предстоит выслушать в дальнейшем, - это печальная и чуть