"Леонид Андреев. Сашка Жигулев " - читать интересную книгу автора

несет, ежели не хуже. А разве я сумасшедший или подлец?
Некоторое время шли молча. Заговорил Саша:
- Моя жизнь, Василий Васильевич, никогда не была особенно веселой.
Конечно, главная причина - моя бесталанность, без таланта очень трудно быть
веселым, но есть и другое что-то, пожалуй, поважнее. И вы подумайте, Василий
Васильевич, этого важного я как раз и не помню! Как странно: самого
главного, без чего и жизнь непонятна, и вдруг не помнить! Это все равно, что
потерять ключ от своего дома. А знаю, что было оно, что это не сон мне
представился; нет, скорее вроде того, как крикнуть или выстрелить над сонным
человеком: он и выстрела не слыхал, а проснулся весь в страхе или в слезах.
Впрочем... я совсем не умею говорить.
- Говорите, того-этого.
- Может быть, это произошло тогда, когда я был совсем еще ребенком? И
правда, когда я подумаю так, то начинает что-то припоминаться, но так
смутно, отдаленно, неясно, точно за тысячу лет - так смутно! И насколько я
знаю по словам... других людей, в детстве вокруг меня было темно и печально.
Отец мой, Василий Васильевич, был очень тяжелый и даже страшный человек.
- Жестокий?
- Да, и жестокий. Но главное, тупой и ужасно тяжелый, и его ни в чем
нельзя было убедить, и что бы он ни делал, всегда от этого страдали другие.
И если б хоть когда-нибудь раскаивался, а то нет: или других обвинял, или
судьбу, а про себя всегда писал, что он неудачник. Я читал его письма к
матери... давнишние письма, еще до моего рождения.
Опять некоторое время молча шагали в темноте.
- Когда я так шагаю, - вдруг громко и густо загудел Колесников, - я
ясно чувствую, что я мужик и что отец мой мужик. А когда бываю в комнате
или, того-этого, еду на пролетке, то боюсь насмешек и все думаю о двери: как
бы не забыть, того-этого, где дверь. А когда падаю или локтем ударюсь, то
непременнейше обругаюсь по-матерну, хотя ругательство ненавижу. Уронил я раз
Милля, толстенная, того-этого, книжища, и тоже обругался; и так, того-этого,
стыдно стало: цивилизованный, думаю, англичанин, а я его такими словами!
Колесников засмеялся и продолжал:
- А раз в опере заснул, ей-Богу, правда! Длинная была какая-то, как
поросячья, того-этого, кишка. А раз на выставку меня повели, так я три дня
как очумелый деспот ходил: гляжу на небо да все думаю - как бы так его
перекрасить, того-этого, не нравится оно мне в таком виде, того-этого!
Колесников остановился и неистово захохотал - точно телега по шоссе
загрохотала. Засмеялся, глядя на него, и Саша. Внезапно Колесников стих и
совершенно спокойным голосом сказал:
- Идем! Зря я вас своими анекдотами перебил. Говорите, того-этого.
Ночь-то какая чудесная!
- Я про отца.
- Про отца так про отца. Я вас, Саша, без отчества буду звать.
- Завтра я, пожалуй, раскаюсь в том, что говорил сегодня, но... иногда
устаешь молчать и сдерживаться. И ночь, правда, такая чудесная, да и весь
день, и вообще я очень рад, что мы не в городе. Прибавим ходу?
- Прибавим.
- Что я люблю и уважаю мать как ни одного в мире человека, это
понятно...
- Понятно. Слушай, Саша... погоди, идем тише! Я тоже, брат, никогда