"Леонид Андреев. Сашка Жигулев " - читать интересную книгу автора

слушая звон невидимых ручьев. Саша курил.
- Ручьи текут, а мне, того-этого, кажется, будто это слезы народные, -
сказал Колесников наставительно и вздохнул.
И Саше, ждавшему ответа относительно Телепнева, не понравились и
наставительность эта, и напыщенность фразы, и самый вздох. Молчал и, уже
скучая, ждал, что скажет дальше. Вдруг Колесников засмеялся:
- Смотрю на вас, Александр Николаевич, и все удивляюсь, какой вы,
того-этого, корректный! Не знай я вас так хорошо, так хоть домой иди,
ей-Богу!
- А откуда ж вы меня так хорошо знаете?
- Не знал бы, так и не пришел бы, - уже серьезно сказал Колесников. -
Но вот что вы мне скажите: почему вы избрали Телепнева? Не такая уж он
птица, чтобы из-за него вешаться. Так и у нас говорили... в вас-то они не
очень уж сомневались.
Саша вдруг смутился.
- Телепнева? - нерешительно переспросил он. - Я думаю, основания ясны.
Впрочем... у меня были и свои соображения. Да, свои соображения, личные...
И, уже забыв о Колесникове, он сразу всей мыслью отдался тому
странному, тяжелому и, казалось, совсем ненужному, что давило его последние
месяцы: размышлению об отце-генерале. Тогда, после разговора с матерью, он
порешил, что именно теперь, узнав все, он по-настоящему похоронил отца; и
так оно и было в первые дни. Но прошло еще время, и вдруг оказалось, что уже
давно и крепко и до нестерпимости властно его душою владеет покойный отец, и
чем дальше, тем крепче; и то, что казалось смертью, явилось душе и памяти,
как чудесное воскресение, начало новой таинственной жизни. Все забытое -
вспомнилось; все разбросанное по закоулкам памяти, рассеянное в годах -
собралось в единый образ, подавляющий громадностью и важностью своею. И
теперь, в смутном сквозь грезу видении обнаженного поля, в волнистости
озаренных холмов, вблизи таких простых и ясных, а дальше к горизонту
смыкавшихся в вечную неразгаданность дали, в млечной синеве поджидающего
леса, - ему почудились знакомые теперь и властные черты. И как было все это
время: острая, как нож, ненависть столкнулась с чем-то невыносимо похожим на
любовь, вспыхнул свет сокровеннейшего понимания, загорелись и побежали вдаль
кроваво-праздничные огни. Вдруг, не поднимая глаз, Саша спросил Колесникова:
- Вы русский?
Колесников, разглядывавший Сашу с таким вниманием, что оно было бы
оскорбительно, замечай его Саша, не сразу ответил:
- Русский. Не в этом важность, того-этого.
- У меня мать гречанка.
- Что ж!.. И это хорошо.
- Почему хорошо?
- Хорошая кровь. Кровь, того-этого, многих мучеников.
Саша ласково взглянул в его черные глаза и подумал:
"Вот же чудак, при таком лице носит велосипедную фуражку. Но милый".
Вслух же сказал:
- Байрон умер за свободу греков.
- Ну и вздор! Кто, того-этого, нуждается в свободе, тому незачем ходить
в чужие края. И где это, скажите, так много своей свободы, что уж больше не
надо? И вообще, того-этого, мне совсем не нравится, что вы сказали про
Телепнева, про какие-то личные ваши соображения. Личные! - преподлейший