"Ираклий Андронников. Избранные произведения в двух томах (том 1)" - читать интересную книгу автора

командировке в Актюбинск, где в частных руках хранилось более полутора тысяч
рукописей великих русских людей. Можно было сделать отчет о "Тагильской
находке". Не следует думать, однако, что это было чтением вслух рассказов
написанных. Нет! Я сперва их рассказывал, а записывал потом, найдя и обточив
форму. К сожалению, передать на бумаге ни интонации грузинских колхозников,
ни владелицы баснословной коллекции, ни голосов современников Пушкина я не
могу. Только в устном рассказе, только в живой речи, как человек сказал
превращается - в что человек сказал, ибо интонация может придать слову
множество новых смыслов и даже обратный смысл. Это повышенное ощущение
интонации идет у меня, очевидно, от точного слуха, от музыки.

Вот я встретил интересного для меня человека, наделенного ярко
выраженными чертами - в поведении, разговоре, интересного своим взглядом на
мир. Я начинаю вникать в его характер, ход мыслей, интонации, структуру
речи... Вникая в его образ, я начинаю с увлечением рассказывать о нем,
стремясь схватить его речь, жесты, походку. Я им любуюсь. Меня интересуют
его глубинные черты, облеченные в неожиданную, еще неизвестную форму. Я
улавливаю в нем то, что интересно не только тем, кто знает его, но и тем,
кто никогда не слышал о нем. Я вбираю в себя неисчислимое количество
оттенков его характера и, рассказывая, каждый раз вношу новые, еще небывалые
в тексте подробности. Возникающая форма рассказа в ходе рассказывания
изменяется. Вот я уже начинаю рассказывать его на эстраде. А он все еще не
застыл и живет не только потому, что продолжает видоизменяться сюжет, но за
счет новых интонационных открытий. Бывает, что я сам уже не ощущаю никакой
новизны интонаций, а они все же есть. Но когда я понимаю, что рассказ
"застыл", - я начинаю "ломать" его, чтобы сообщить ему первоначальную
импровизационность.
Меня часто спрашивают, почему я называю свои рассказы, с которыми
выступаю на эстраде, устными?
Потому что в процессе их сочинения к бумаге не прикасаюсь. Рассказ
рождается как импровизация, построенная на уловлении интонационной структуры
речи, присущей моей "модели". Я сравнил бы этот процесс с поисками сходства
и неповторимой индивидуальности, когда портретист добивается выявления
характера, тех его черт, которых глаз другого не замечает. В сущности,
вначале у меня никакого рассказа пет. Есть ядро образа или ядро сюжета. Но
во время исполнения образ отливается сразу, без "помарок", без подыскивания
слов. Произнесенный текст я не запоминаю и запоминать не стремлюсь.
Запоминается форма рассказа. Запоминается интонация. Ее-то я и воспроизвожу
со всеми особенностями ритма, темпа и характера речи своих героев и своей
собственной речи. Слова приходят как бы сами собой, но произносятся под
очень строгим контролем автора. Причем рассказ ведет меня, а не я его. Этим
образом я живу, от него мыслю. Это уже нетрудно, потому что, схватив суть
образа, уже нельзя ошибиться. Главное - это отобрать самое главное в нем. Он
возникает из множества разновременных наблюдений, но лепится не по частям, а
"с ходу". Лично я вижу этого человека перед собой, несколько сбоку, в
воздухе. И в то же время чувствую, что я его повторяю. И что я создаю
портрет. И если считать, что живописный портрет документален, то и мой тоже.
Конечно, он антифотографичен. Он - собирательный. Десять разговоров я сливаю
в один, из них отжимается то, что наиболее характерно. Естественно, отстой
оказывается очень густым. Рассказы зарождаются в общении с интересными,