"Ираклий Андронников. Избранные произведения в двух томах (том 2)" - читать интересную книгу автора

- Антон Исаакович, какая у вас нога?
- Я ношу сорок второй размер.
- И у меня сорок второй. Одолжите мне на один вечер ваши лакированные
ботинки.
И он одолжил пару новых, ни разу еще не надеванных концертных ботинок с
условием, что я переобуюсь сразу же после концерта - по улице в лаковой
обуви не пойду - и назавтра верну ему: вечером у него концерт, а постоянные
его ботинки в ремонте.
И вот настал день моего первого выступления. День, когда я не ел. Не
пил. Не спал. Не лежал. Не сидел. Не стоял. Не ходил. И не бегал. А в
немыслимой тоске слонялся... Хожу по квартире, стараюсь не думать о вечере -
сердечная муть. Подумаешь - сердце вскакивает в глотку, и кажется, кто-то
жует его... Я так измучился, так исстрадался, что решил уйти в филармонию
засветло: больше ждать я не мог. И мать, очевидно, хотела сказать мне что-то
напутственное. Она позвала меня... Но у меня не было рассчитано сил, чтобы
еще диспутировать с матерью. Услышав свое имя, я чуть не упал - так мне
стало от него плохо... Я спросил:
- Почему ты так странно смотришь?
- Никак я особенно не смотрю...
Я взял под мышку коробку с ботинками Шварца и отправился.
И вот впервые в жизни я вошел в филармонию не с главного хода, откуда
пускают публику, а с "шестого" - артистического - подъезда. С подъезда, куда
я иногда заходил, чтобы взять пропуск, оставленный знакомым дирижером. И уж
побывав там, в тот вечер находился в состоянии великой немоты и восторга от
мысли, что приобщился.
Я пришел часа за два до концерта, когда никого еще не было, ц вступил в
слабо освещенную голубую гостиную - артистическую, устланную голубым
пушистым ковром, уставленную голубой мебелью и украшенную огромными
зеркалами в золотых рамах...
Я был один и не берусь объяснить, от кого я прятал ноги в носках под
диван, пока обувался в ботинки Шварца. Но когда завязал тесемки и встал,
выяснилось, что они мне впору только по длине. В ширину же они были такие
узенькие, что ступни сложились в них лодочками. Я потерял устойчивость. При
этом подошвы были у них но плоские, а какие-то полукруглые, скользкие,
словно натертые специальной мастикой. Я и шага еще не ступил, а мне уже
казалось, что я, как на лыжах, лечу с горы. Хватаясь за мебель, я попробовал
пройтись, и тут выяснилось вдобавок, что они не гнутся в подъеме, и надо
ходить, высоко поднимая ноги, словно на них надеты серпы для лазания по
телефонным столбам...
Пока я учился ходить, гостиную наполнили музыканты. Кто строил скрипку,
кто вытряхивал на ковер слюни из духовых. Ко мне стали обращаться с
вопросами: на каком инструменте я играю, какое музыкальное заведение
окончил, родственниц мне Иван Иванович или по знакомству проткнул меня в
филармонию?
Каждый новый взгляд, на меня обращенный, каждый вопрос погружали меня в
еще не изведанные наукой пучины страха. Очень скоро мне стало казаться, что
я выпил небольшой тазик новокаина: в груди и под ложечкой занемело,
задеревенело. Во рту было так сухо, что язык шуршал, а верхняя губа каждый
раз, когда я хотел вежливо улыбнуться, приклеивалась к совершенно сухим
зубам, так что приходилось отклеивать пальцем.