"Леонид Андреев. Когда мы, мертвые, пробуждаемся" - читать интересную книгу автора

такого писателя, гениально-умного, когда он мыслит образами, написать
рассуждение - и любой гимназист восьмого класса побьет его. По той же
причине пишут люди стихами, хотя, как давно известно, прозой писать
несравненно легче. По той же опять-таки причине появляются время от времени
художники-символисты. Символами, и только символами могут они выразить свое
миропонимание. Разве на самом деле Ибсену так уже хотелось, чтобы люди, для
которых он пишет, ошалевали над его произведениями, вместо того, чтобы
понимать их и сочувствовать его горю и его радости? Только образом Ирены мог
выразить Ибсен то, что творится в его душе. И опять вы засмеетесь, когда я
скажу, что лучше всех понимает Ибсена тот, кто, чувствуя его Ирену,
совершенно не способен растолковать ее, ибо это значит, что он мыслит и
чувствует, как сам Ибсен.
Повторяю: Ирена - это Ирена. Не пробуйте называть Ирену старым словом:
как бы удачно оно ни было, оно будет далеко от истины; не старайтесь
втиснуть Ирену в узкие рамки формальных понятий вдохновения, жизни, любви и
прочих Иванов Ивановичей. Быть может, все эти знакомые понятия только
стороны Ирены, часть ее, а вся она в своем целом есть нечто совершенно
новое, большое, грозное, могущее жить в душе только такого великого
художника, как Ибсен. Ирена - это маска, но маска, пришитая к самой коже и
сорвать ее - значит убить, но не открыть.
У всякого из нас есть своя Ирена. Это то, не имеющее имени, всяким
мыслимое и чувствуемое по-своему, что зовет его в горы, то любит, то
покидает; то дает радость творчества, то грозно и мучительно упрекает. Оно
живет в нас, но вечно для нас самих остается символом, загадкой, тем, что мы
чувствуем, но чего мы не можем определить и в словах передать другим. И
оттого даже сильнейшие, красноречи-вейшие из нас вечно и безнадежно одиноки.
Ибсен увидел свою Ирену; силой таланта он дал ей образ и бросил его в яркий
свет рампы, но и при этом свете она осталась той же загадочной, той же
непостижимой, той же единым им мыслимой, какой она была и во мраке его души.
Вы спросите, зачем я привел рассказ о ледяной молчаливой пустыне и
колоколе, который зазвучал так вовремя, так удачно? Не знаю. Быть может, я
вспомнил свою Ирену. Разве это не правда, что медный колокол звучал под
ударами тяжелого языка, а не ее милый голос звал меня из ледяной пустыни? По
гладкому льду мчался я на ее призыв - вперед к людям. Ведь я тогда не
понимал жизни. Быть может, и еще раз услышу я ее голос, и другое скажет он.
- Что непоправимо, мы видим лишь, когда мы, мертвые, пробуждаемся.
- Что же мы видим?
- Мы видим, что мы никогда не жили.
Однако уже поздно. Давно разошлись студенты, и умолкла за стеной их
красивая молодая песня. Пора умолкнуть и мне.