"Габриэле д'Аннунцио. Речная эклога " - читать интересную книгу автора

сокол, когтящий добычу.
- Я победил тебя!
- Нет!
Два юных, сильных существа вступили в веселую схватку. Он - здоровый,
мускулистый, во внезапном порыве желания обретший свою мужскую зрелость,
она - здоровая, пышная, в девственности своей еще не осознавшая собственных
страстных влечений. Конь старался освободиться от сжимающих его живых
клещей, из раздутых ноздрей бурно вырывалось горячее дыхание, жилы на шее
вздулись, хвост поднялся от страха.
- Нет! - раздался отчаянный крик цыганки, и, сделав последнее усилие,
она вырвалась из объятий Зизы. Тот, потеряв от резкого толчка равновесие на
скользком крупе коня, раскинул руки и навзничь свалился в воду под
насмешливый хохот Милы:
- Попей водички, Зиза, попей водички!
Побежденный встал на ноги, вода доходила ему до груди, - встряхнул
мокрыми кудрями, еле переводя дух после того, как едва не захлебнулся в
холодной воде, и поплыл к берегу, озаренный, словно пламенем, отражением
алого паруса. Стыд и солнце слепили ему глаза, со всех сторон сыпались на
него колющие удары водяных брызг. Следуя его примеру, весь табун тоже
повернул назад и стал с топотом и плеском выбираться на берег.
В одно мгновение кони заполнили прибрежную рощу. Они вылезали из воды,
фыркая, вытягивая шеи, беспокойно раздувая ноздри, словно их кусал овод, и
останавливались, чтобы стряхнуть воду со своих грив и обогреться на утреннем
солнце. Тела их издавали грубый, но здоровый и теплый запах. И от этих
испарений казалось, что здесь расстилается огромное пустынное побережье, где
целый день пробыли какие-то первобытные толстокожие гиганты.

Лежа в тени шатра, Зиза напевал старинную песню, принесенную цыганами с
их далекой родины, протяжную, печальную, извлекая одновременно из своей
лютни резкие, металлические минорные звуки. Его блаженная детская
жизнерадостность рассеялась в то сентябрьское утро среди густых лозняков
Пескары над ковром отцветающего клевера. Теперь он все время находился в
каком-то болезненном оцепенении, в тяжком унынии, как зверь в клетке,
одинокий и тоскующий о вольных любовных играх в родном лесу. Звуки лютни
баюкали его, как наркоз, медленно растекающийся по всем фибрам тела. Кругом
царила цепенящая полуденная тишина. Река как бы застыла, она казалась
замкнутым каналом, где ровная блестящая поверхность дает зеркальные
отражения. Под арку моста убегали оба берега, поросшие тополями и
тростником, и цыганские шатры среди деревьев казались гигантской паутиной.
Лето умирало мирной, безболезненной смертью. От земли к солнцу поднималась
сладостная прохлада.
Но песня постепенно затихала на устах певца. Стихи как бы тонули в
звуках, переходящих в неясное гортанное клокотанье. Струны, которых он едва
касался, звенели чуть слышно: вот прозвучали только три, вот всего две, а
вот и последняя струна жалобно, тонко зазвенела от прикосновения Зизы,
передавая свою дрожь нерпам пальцев и руки. И тогда легкий трепет возник в
его крови, разлился по всем его жилам, внезапной судорогой остановился у
сердца и достиг мозга, рождая головокружение. И этот трепет, сохраняя в себе
звучание песни и металлическое дребезжание струны, как бы разносил их по
всему телу Зизы. Он был словно эхом песни, ее последним внутренним отзвуком