"Габриэле д'Аннунцио. Речная эклога " - читать интересную книгу автора

временам выделялись какие-то резкие ноты, возникали слова, непонятные для
Йори, - это был гармоничный перелив, напоминавший медленные варварские
напевы под аккомпанемент ребека.[1]
- Ты уходишь в море, любимый, ты уходишь далеко, далеко в море, у
которого цвет твоих глаз. Вчера лодка уносила тебя вдаль, а сердце мое
летело вслед за тобой... Хочешь, чтобы я была с тобой в лодке? Бирюзовая
вода так чудесно пахнет. Возьми меня с собой, Йори!
Ее любовник молчал. В жилах его замирало биение крови, уже не бежала по
ним огненная дрожь. Медленная истома, которую наводил на него голос женщины,
покоряла его жизненную силу.
Он молчал. Ласку этого голоса он хотел ощущать, как прикосновение, он
хотел, чтобы эти огромные глаза заворожили его.
- О мой любимый, почему ты смотришь так на меня? Я опалена солнцем, я
ведь бегаю на солнце, как жеребцы; жеребцы - это моя страсть. Ты видел
апельсины? Зиза в своих песнях говорит, что мое лицо - золотистое, как
апельсин. Но Зиза мне не нужен. Я хочу тебя, твоя борода ярче меди, ты
сильный, ты нежный. Возьми меня с собой, Йори!..
Она пела. Обнимала его за шею обнаженными руками, с каким-то
сладострастно-кошачьим изгибом тела, а когда приближала к нему смеющееся
лицо, звенели и сверкали серебряные диски серег. Потом откидывалась назад,
зарывалась в прохладную траву, с ног до головы окунаясь в лунный свет, и
лежала па спине, в блаженном опьянении, а сквозь ресницы вспыхивали на миг
ее зрачки, чтобы тотчас же закатиться под веки, раствориться в белке, словно
две черные капли в крынке молока.
- Мила, что с тобой, что с тобой? - бормотал он, встревоженный этим
долгим забытьем, жадно ища ртом другой влажный рот и теплую атласную шею.
Над любовниками в мягком сиянии лупы засыпали тополя - стволы их
уходили высоко в небо, кора блестела, как тонкий серебряный панцирь, макушки
терялись в лунном тумане.
- Мила, что с тобой?
Она не отвечала. Глаза ее снова раскрылись, как два цветка, искра смеха
блеснула в них, как молния, и томная пелена желания снова заволокла их.

Прозрачный утренний воздух ложбины задрожал от конского ржанья.
Прохладный туман поднимался от реки между длинными грустными ее берегами к
бледно-голубому небу, цепляясь, словно кисейное покрывало, за стебли
тростника, за ивовые ветки. Солнце должно было вот-вот появиться: на
девственно чистой опаловой глади моря уже трепетала зыбкая золотистая дымка.
- Пора поить коней. Пойдешь на реку, Зиза? - крикнула цыганка.
Она стояла среди табуна, гибкими руками укладывая свои волосы.
Мальчик услышал. Он еще досыпал последний сон под пологом шатра, и
голос Милы ворвался, словно колокол, в пестрый поток его грез. Он поднял
голову и прислушался.
- Ну что, Зиза, идешь?
Он сразу вскочил и, увидев ее, такую прекрасную, гордую, счастливую
среди весело ржущих коней, среди мягкой прелести утра, почувствовал, как
сердце его захлестнула радость.
- О, Мила, я видел во сне твои глаза, которые как две фиалки!
Он подошел к девушке, звонким голосом бросив ей эти слова, столь
естественные в устах мальчика, влюбленного в лютню и песни.