"Соломон Константинович Апт. Томас Манн " - читать интересную книгу автора

описываемому событию подробностей, натуралистическое правдоподобие
окружающей его обстановки - это, как правило, уже свидетельство подлинности,
невыдуманности самого события. Такой эпизод в жизни восемнадцатилетнего
Томаса Манна, по-видимому, и в самом деле был. В "Будденброках" вечной
разлуке влюбленных друг в друга Тони и Мортена Шварцкопфа тоже предшествует
трогательная сцена на берегу моря, и в ней можно усмотреть более зрелую
обработку этого же реального впечатления, уловить его отголосок. Но
стихотворение "Двукратное прощание" любопытно не столько своей внешней
автобиографичностью - кому в восемнадцать лет не случалось влюбляться и
расставаться с предметом любви? - сколько характерным для его автора
поворотом темы разлуки. Главный акцент падает на строку "Мы лгали оба".
Главная проблема - несоответствие диктуемых обстоятельствами и средой норм
поведения органическим порывам души. В свете этой строки картина пустынного
морского берега и картина суматошного, шумного вокзала предстают не просто
точными зарисовками с натуры, а обобщениями, символами двух противоположных
начал. С одной стороны, воздушность и невесомость, с другой - давящая
материальность, проза жизни. Юный автор еще не читал Шопенгауэра и Ницше.
Пройдут еще годы и годы, прежде чем он, чувствуя себя в философской
терминологии как в родной стихии, станет повторять, что больше всего на
свете его всегда занимало стремление духа к любовному слиянию с материей, и
скажет, что "море - не пейзаж, это образ вечности, небытия и смерти, это
метафизическая мечта". Но, претворяя в поэзию боль неудавшейся юношеской
любви, он оперирует образами, в логике которых уже есть предвестие
самобытного и глубокого толкования житейских фактов.
А в марте 1894 года, с того же, вероятно, маленького вокзала, где герои
стихотворения обменялись на прощание лживыми фразами, уехал из Любека и сам
автор. Не закончив гимназии, без ясных планов на будущее, он прибыл в Мюнхен
и поселился у матери. В апреле Томас Манн уже сидел за конторкой
"Южногерманского банка страхования от пожаров", куда его стажером, без
жалованья, пристроил директор, хорошо знавший его отца. На службу он
поступил, таким образом, не ради заработка, а потому, что, как выразился
потом, "постеснялся сразу же и откровенно предаться праздности". Заметим,
что "праздности" в подлинном смысле слова, то есть ничегонеделанью, он, судя
по упорной литературной работе первого мюнхенского года, вовсе не собирался
предаться. Стеснялся он, собственно, не праздности, а положения человека, не
имеющего такого будничного занятия, которое, с точки зрения окружающих,
подобало бы его возрасту и его роли недоучившегося купеческого сына. Да и
сам он, не добившись еще авторитетного признания своих писательских
способностей, смотрел на себя не только сквозь призму невысказанных гордых
предчувствий, но и глазами покойного отца, глазами матери и опекунов. Такое
двойное зрение - доля нелегкая, и дело еще дойдет до приступов отчаяния, до
мыслей о самоубийстве, до полного неверия в жизнь и в себя. Но покамест он
был достаточно юн, чтобы преобладающим его настроением оставалось ожидание
новых перемен в личной судьбе, которые последуют за такой важной, уже
состоявшейся переменой, как переезд в Мюнхен. Он вспоминал потом, что,
поступая стажером в страховой банк, твердил в душе: "Это так, пока". На
первых порах, когда вчерашний школьник из чопорного, провинциального Любека
только-только окунулся в атмосферу баварской столицы, самый этот контраст,
вероятно, способен был обнадежить юношу, сделавшего на пути в литературу
первый негромкий шаг.