"Андрей Арьев. Жизнь Георгия Иванова (Документальное повествование) " - читать интересную книгу автора

мог не опрокинуть их в лоно родимого хаоса, к праязыку, к язычеству, к
примитиву, к младенческому словотворчеству, к пылкой юношеской
ангажированности идеологией новаторства.
Жизнестроение в культуре "серебряного века" оборачивалось
жизнекрушением. Этот отрицательный опыт в перспективе XX столетия раскрыл
себя как доминирующий экзистенциальный опыт творца. Он универсален и прямо
связан с условиями пребывания личности в современном мире. "Допустим, как
поэт я не умру, / Зато как человек я умираю" - вот что остается сказать
Георгию Иванову на склоне дней.
Религиозно-философским девизом этой культуры были слова: "а realibus ad
realiora" - "от реального к реальнейшему", эпи граф к трагедии культуры
"серебряного века".
Отвечая на вопрос поэта "Кто уловил тот миг, когда за бытием / Иное
бытие раскроется нежданно?", можно было по вредиться умом, что и случилось с
простодушным лирическим героем "Поэмы в нонах" Владимира Пяста как раз в
пору литературного дебюта Георгия Иванова. Вскоре он посвятил Пясту стихи о
"Бродячей собаке", но в печати посвящение снял: мгновение кануло, лик поэта
затуманился, осталось его подобие, образ лунатика с неподвижным белым лицом
и лихорадочной внутренней жизнью, как у каждого почти из людей "серебряного
века" - с их эфемерными дружбами: "Вот жил поэт Владимир Пяст. Был очень
талантлив... и не написал ничего замечательного. Жил трудной, мучительной,
страшно напряженной жизнью - но со стороны эта раздирающая его жизнь ничем
не отличалась от праздной и пустой жизни любого неудачника из богемы. Он
ощущал себя - и, должно быть, справедливо - трагической фигурой, но был по
большей части попросту нелеп. <...> Он был очень щедр, добр, услужлив,
вежлив. Но все его как-то сторонились <...>. Повторяю, он был одареннейшим
человеком. Но и стихи его как-то неприятно действовали - никому они не
нравились".
На своевольном сдвиге и неуловленном миге сфокусировано все искусство
"серебряного века", в том числе искусство Георгия Иванова. Один из немногих,
он готов был признаться - и признавался: "реальнейшего" в искусстве не
обнаруживается. Оно подменено "соответствиями", вспышками ослепительного - и
потому себе довлеющего - озарения. В искусстве сущее демонстрирует свою
конечность, невозможность стать существованием.
Скрытый источник стремительно нарастающего в зрелые годы трагизма
лирики Георгия Иванова - в этом переживании.


3

На мистические откровения людям "серебряного века", по круговому
молчаливому согласию, не возбранялось ссылаться как на данные реального
опыта. Вот и Георгию Иванову тайна поэзии, ее очарование открылись в
сомнамбулическом видении: петербургской ночью в спальной кадетского корпуса
неизъяснимой красоты голос прочитал для него единственного, для его
внутреннего слуха "Выхожу один я на дорогу...".
С тех пор его лирика находилась под знаком этого стихотворения.
Несколько умозрительно мистическое чувство материализовалось у Георгия
Иванова в первых же стихотворных опытах, в лирике с сюжетами об иноческом
послушании и причастности тайнам "небесной горницы".