"Андрей Арьев. Жизнь Георгия Иванова (Документальное повествование) " - читать интересную книгу авторамог не опрокинуть их в лоно родимого хаоса, к праязыку, к язычеству, к
примитиву, к младенческому словотворчеству, к пылкой юношеской ангажированности идеологией новаторства. Жизнестроение в культуре "серебряного века" оборачивалось жизнекрушением. Этот отрицательный опыт в перспективе XX столетия раскрыл себя как доминирующий экзистенциальный опыт творца. Он универсален и прямо связан с условиями пребывания личности в современном мире. "Допустим, как поэт я не умру, / Зато как человек я умираю" - вот что остается сказать Георгию Иванову на склоне дней. Религиозно-философским девизом этой культуры были слова: "а realibus ad realiora" - "от реального к реальнейшему", эпи граф к трагедии культуры "серебряного века". Отвечая на вопрос поэта "Кто уловил тот миг, когда за бытием / Иное бытие раскроется нежданно?", можно было по вредиться умом, что и случилось с простодушным лирическим героем "Поэмы в нонах" Владимира Пяста как раз в пору литературного дебюта Георгия Иванова. Вскоре он посвятил Пясту стихи о "Бродячей собаке", но в печати посвящение снял: мгновение кануло, лик поэта затуманился, осталось его подобие, образ лунатика с неподвижным белым лицом и лихорадочной внутренней жизнью, как у каждого почти из людей "серебряного века" - с их эфемерными дружбами: "Вот жил поэт Владимир Пяст. Был очень талантлив... и не написал ничего замечательного. Жил трудной, мучительной, страшно напряженной жизнью - но со стороны эта раздирающая его жизнь ничем не отличалась от праздной и пустой жизни любого неудачника из богемы. Он ощущал себя - и, должно быть, справедливо - трагической фигурой, но был по большей части попросту нелеп. <...> Он был очень щедр, добр, услужлив, человеком. Но и стихи его как-то неприятно действовали - никому они не нравились". На своевольном сдвиге и неуловленном миге сфокусировано все искусство "серебряного века", в том числе искусство Георгия Иванова. Один из немногих, он готов был признаться - и признавался: "реальнейшего" в искусстве не обнаруживается. Оно подменено "соответствиями", вспышками ослепительного - и потому себе довлеющего - озарения. В искусстве сущее демонстрирует свою конечность, невозможность стать существованием. Скрытый источник стремительно нарастающего в зрелые годы трагизма лирики Георгия Иванова - в этом переживании. 3 На мистические откровения людям "серебряного века", по круговому молчаливому согласию, не возбранялось ссылаться как на данные реального опыта. Вот и Георгию Иванову тайна поэзии, ее очарование открылись в сомнамбулическом видении: петербургской ночью в спальной кадетского корпуса неизъяснимой красоты голос прочитал для него единственного, для его внутреннего слуха "Выхожу один я на дорогу...". С тех пор его лирика находилась под знаком этого стихотворения. Несколько умозрительно мистическое чувство материализовалось у Георгия Иванова в первых же стихотворных опытах, в лирике с сюжетами об иноческом послушании и причастности тайнам "небесной горницы". |
|
|