"Андрэ Арманди. Тайны острова Пасхи " - читать интересную книгу автора

украшавшуюся для нее... и так напрасно!
Огромные хризантемы, с лепестками цвета старого золота и кармина, имеют
подобающий погребальный вид. В мою бронзовую курильницу я положил на
потухающие угли немного китайского ладана. И кажется, что его пахучая и
нежная струя проницает весь воздух комнаты.
Написать? Зачем? У меня нет более ни родных, ни друзей; какое мне дело
до живущих после меня?
Написать ей?.. Было бы сладко знать, что горячая слеза упадет на мой
холодный лоб. Но ее, конечно, удержала бы боязнь видений. Незачем устраивать
себе посмертное разочарование и иллюзии. Я не напишу.
Я растянулся на моем большом диване-кровати и заботливо обдумал всю
обстановку. Я остался в вечернем костюме, в лакированных башмаках, в гладко
натянутых шелковых носках. Весь в черном и белом на черном и золотом
покрывале я сейчас заставлю распуститься на месте сердца пурпуровый цветок.
Я думаю о том, что гармония эта будет только мимолетной, что завтра
утром взволнованные женщины нарушат это тяжелое молчание, которое нависнет
надо мной, что консьержка будет молиться, горничная плакать; кругом будут
шнырять мужчины в шляпах и трехцветных повязках; на моем однотонном ковре
отпечатаются, как двойные шестерки, гвозди грубых, перепачканных землею,
башмаков похоронных носильщиков. Все то, что было устроено для нее, как
ларец с драгоценностями, станет безличным, будет осквернено. Но зачем
смущать этими мучительными образами ясность последнего прекрасного вечера?
Не надо думать об этом.
Вот совсем близко от меня, на маленьком низеньком столике, где лежат
мои книги у изголовья, ее портрет, до которого я могу дотянуться ласкающей
рукой.
Портреты? Их у нее почти столько же, сколько зеркал. На всех она
улыбается улыбкою, которая - она знает - ей идет и которую я ненавижу,
потому что она одинакова для всех. Из всех ее портретов я сохранил вот этот,
потому что на нем беглая мысль смягчила выражение лица, и такою она почти
похожа на ту, которую я любил под ее оболочкой, на ту, которая имеет душу,
на ту, которую я никогда не знал...
Это ее чистый лоб и продолжающий его прямой нос, как на античном
профиле греческих статуй; это дрожащий венчик ее ноздрей, ее благоуханный
рот, поцелуй которого... О! Ее поцелуй!.. Эта четкая радуга ее бровей, ее
изогнутые, длинные ресницы. Нежная волна волос, убранных на ночь, среди
которых я так любил редкие серебряные нити, - она имела их уже в двадцать
лет, и их у нее не больше и теперь, когда ей тридцать. Подбородок ее,
выражающий упрямство и твердую волю; тонкая круглая шея, которую она в тот
день украсила ниткою жемчуга. Плечи ее, в углублениях которых я спал
когда-то, вдыхая аромат ее кожи!.. Ее грудь! Ее грудь, чудесную юность
которой, а потом ослепительную зрелость я знал когда-то...
И все это будет продолжать жить, трепетать, дрожать - а меня не
будет... но все это начнет в свое время вянуть - и в этом будет худшее
наказание!
А вот и ты, верный друг, старый товарищ, постоянное общество которого
было моей поддержкой в тяжелые часы! Гладкий, черный, холодный - ты мне
близко знаком, верная сторожевая собака, с пастою, нацеленной на жизнь; твои
стальные губы - кольцо, ставшее блестящим от постоянной полировки в кармане.
Ты никогда не страшил меня, и я смотрю на тебя без ненависти и без волнения,