"Фернандо Аррабаль. Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах" - читать интересную книгу автора

barbaro.{20} Надо было видеть, с каким стальным апломбом он сноровисто
надсаживал глотку. Этот председатель Гильдии врачей для пущей
неосмотрительности позволял себе незапамятную роскошь руководить, сверх того
и без передышки, больницей на семь тысяч койко-мест, не считая каталажки!
Больницей, в которой пациенты сообща и здраво умирали как мухи в
количественном и качественном выражении! В таких обстоятельствах, да еще с
учетом прилива, имел ли право кладбищенский поставщик, страдающий
стахановским синдромом - я имею в виду председателя Гильдии врачей, - катить
бочку на Тео за его невинные грешки? В то время как он сам широкомасштабно и
как последняя скотина... Ладно, молчу... Не буду ставить дражайшим коллегам
в вину, хоть это мое право (и долг блюстителя рода человеческого),
предумышленное убийство, смертоносные методы терапий вкупе с нарушением
правил дорожного движения, неправедные диагнозы, лишающие трудоспособности
операции и главное - запах тлена, ибо дезодорантом для подмышек они не
пользуются.
А всем злопыхателям, обладающим отменной: памятью, буде они предположат
за моей обличительной яростью личную обиду памфлетиста, я скажу, что пять
лет отлучения пронеслись с быстротой пятилетки в четыре года, не оставив во
мне никаких следов, кроме душевных ран, которых следовало ожидать. Не держа
зла на сердце, я вернулся в больницу имени Гиппократа с намерением смыть
оскорбление, которое немыслимо было мне нанести. Я сказал себе, что, в конце
концов и из конца в конец, "при прочих равных условиях врач - всего лишь
такой же человек, как все": злодеяния, которые он творит, совершаются не
только потому, что он должен есть триста шестьдесят пять дней в году - а в
високосные годы триста шестьдесят шесть, - но и потому, что ему необходим
вдобавок оплаченный отпуск и все тридцать три удовольствия на лыжном
курорте.


XXVII

Жизнь Тео я мог бы изложить в одной фразе, литой, как архипелаги, из
архисеребра, - вот почему я посвящаю ему так много нанизанных одна на другую
глав. Он был столь же красивым, сколь и милым мальчуганом, однако достаточно
скромным, чтобы никто не показывал на него пальцем на улице... кроме разве
что его матери, которая боготворила сына даже в безлунные месяцы. Тот факт,
что первое убийство он совершил на другой день после смерти матери, - такая
же случайность, как присутствие утки в яблоках, и следствие удара, которым
явилась эта кончина при его крутом характере, о чем свидетельствует имя.
Неотразимое очарование Тео порождалось его обаянием, с первого взгляда
и без задней мысли, ибо был он домоседом и домушником. С тех пор как его
покинула кормилица ради робкого солдатика, болезненная, но исполненная
житейской мудрости гримаса исказила его лицо; она осталась с ним на всю
жизнь, как чернила с каракатицей. С этой благоприобретенной гримасой он ни
на миг не расставался, даже в час, когда хоронил в огороде своих товарищей
по Корпусу ad libitum.{21}
Сказать по правде, Тео был вовсе не соблазнителем, как считали все, в
том числе окружающие, а безутешным созданием. Никто никогда не любил его:
все наперсники в любовных делах благоволили его утешать, но не выходя за
рамки благих намерений. Не Дон-Жуаном выглядел он, скорее увечной сардинкой,