"Елена Арсеньева. Шальная графиня" - читать интересную книгу автора

птицами, неубранная, ненакрашенная, сосредоточенно поджав губы и громко
шлепая туфлями без задников, - вид у нее был такой, словно она обдумывала
какое-то важное, может быть, даже жизненно важное решение, которого никто,
кроме нее, принять не может. И Елизавета не сомневалась, что она замышляет
какую-то каверзу.
Предчувствие ее не обмануло. Валерьян, очевидно подстрекаемый Аннетою,
объявил, что желал бы дать дочери кормилицу, и в детской появилась крепкая,
здоровая, породистая молодка Авдотья. У нее только что родилась двойня, да
была отлучена от груди, коя понадобилась барскому дитяти. Елизавета, сама
мечтавшая кормить Машеньку, встретила Авдотью в штыки; однако в глубине души
не могла не пожалеть эту несчастную бабу, столь глупую и забитую, что она
даже не больно-то горевала от разлуки с детьми. Впрочем, Авдотья чуть ли не
на второй день бросилась в ноги барину, умоляя воротить ее домой. Но не
оттого, что вдруг пробудились материнские чувства, а потому, что до дрожи
боялась Татьяны! В ответ Аннета взяла на себя труд отхлестать кормилицу по
щекам, и та более не противилась, исправно выполняя свои обязанности.
А надобность в них возникла-таки: Машенька с материнского молока никак
не поправлялась, была бледненькая, вялая, маялась животиком. Однако здоровое
молоко кормилицы быстро исцелило Машеньку: она перестала все время плакать,
побелела, порозовела, тельце сделалось упругим, с губ не сходила
бессмысленная, но блаженная улыбка.
Елизавете это было как нож по сердцу. Она всей душой потянулась к
дочке, мечтая найти в ней единственную утеху жизни своей; выходило, что и
эту капельку счастья у нее отнимали. Вдобавок ставшие карими глаза Машеньки
порою охлаждали материнские чувства. Елизавета хотела видеть на родном лице
свои, светлые глаза, видеть в дочери свое отражение и продолжение. Этот
темный взор пробуждал в ней странную ревность и иногда казался таким
чужим!.. Елизавета часто плакала украдкой, ибо ей вновь привелось изведать,
что ожидание счастья всегда лучше, слаще, блаженнее его воплощения. Опять
судьба усмехнулась, обратив то, к чему она так долго и страстно стремилась,
не праздником и сверканием, а как бы изнанкою, на которой оказалось слишком
много узелков и швов, чтобы ею можно было любоваться. "То, что мне легко
достается, для меня не имеет никакой ценности; то, за что я дорого плачу,
как выясняется, вообще ничего не стоит!" - думала она с тоской и обидой...
Этих мыслей, наверное, следовало стыдиться, но избавиться от них не
удавалось. Казалось, непреходящая душевная тягость усугубляет и физическую
слабость Елизаветы, которая никак не могла прийти в себя после родов, словно
бы некая хворь ломала ее непрестанно.
Боли в желудке порою были непереносимы. После приступов она долго
лежала, обливаясь холодным потом. Есть вовсе ничего не могла, пила только
молоко, словно сама уподобилась младенцу.
Татьяна была при ней и девочке неотступно, поэтому молоко приносила
горничная Улька, которая с каждым днем все с большим беспокойством
поглядывала на истончившееся лицо графини. Елизар Ильич настаивал привезти
из Нижнего немецкого доктора, но Елизавете не верилось, будто существует
хворь, которую не смогла бы исцелить Татьяна. Однако глаза цыганки все чаще
выражали не привычное уверенное спокойствие, а растерянность и недоумение,
особенно когда она трогала сухие, ледяные пальцы Елизаветы, вглядывалась в
запавшие, окруженные чернотой глаза, вслушивалась в вялую речь.
Впервые в жизни Елизавете изменило ее всегдашнее упрямство. То самое,