"Елена Арсеньева. Шальная графиня" - читать интересную книгу автораименно в эти дни каким-то образом затесалась Неонила. Нет уж, так она свою
дочь не назовет! Татьяна обмолвилась, что лучше всего окрестить девочку в честь бабушки, но тут же добавила: "Я, конечно, не о тебе говорю: разве мыслимо в ее честь назвать!" - "А почему? - удивилась Елизавета. - Вот, как раз 22 октября - Мария, Казанская Божья Матерь. Очень даже подходит". Она имела в виду княгиню Марию Измайлову, в девичестве Стрешневу, которая умерла вскоре после похищения Неонилой Елагиной ее малолетней дочки. Ведь если князь Михайла - ее, Елизаветы, отец, то княгиня Мария - покойница-мать, а раз так, бабушка ее дитяти. Но Татьяна удивилась, словно впервые о сем услышала, потом как бы спохватилась: "Ах, да! Я и не поняла..." - и согласилась, что лучше, чем Мария, имени не сыскать. На том они и порешили. И правильно сделали, потому что у Елизаветы все началось как раз 22 октября. * * * Всю ночь ей снилось, будто бродит она по колено в речке, переполненной огромными плоскими, как серебряные блюда, карасями с мутно-голубыми глупыми глазами, и ловит, ловит их голыми руками, а рыбы все никак не убывает. Звенела, плескалась вода в речке. И когда Елизавета открыла глаза, этот звон все еще слышался: дождик монотонно стучал в окно. Говорят, на Казанскую вдаль не ездят: выедешь на колесах, а приехать впору на полозьях. Денек выдался как раз по приметам: если небо заплачет дождиком, то и зима следом за ним пойдет! лоханью с теплой водой. Всю ее так и ломало. "Хоть бы не захворать, - подумала она сердито, - сейчас не ко времени!" И тут же сообразила, что это не простудная ломота, а какая-то особенная: все тело словно бы тянуло вниз. Испуганно расширив глаза, она обернулась к Татьяне: - Кажется, начинается! Но это были еще дальние подступы. Потом, когда воистину началось, Елизавета уже не сомневалась. Она много слышала разных рассказов про роды, про бабьи мучения, про раздирающие душу вопли и сама постанывала, конечно: спина особенно болела, хотелось лечь на что-нибудь твердое, жесткое, холодное, чтоб не прогибалось. Сняли перины с кровати, но и это не принесло облегчения. Когда же подступили настоящие схватки, ей почему-то сделалось стыдно кричать. Почти не понимая, что делает, зажмурилась, заткнула уши, чтоб не слышать своих тихих, жалобных стонов. - Ты кричи, кричи, Лизонька! - увещевала Татьяна. - Тужься и кричи! Но она не кричала, жмурилась, словно пыталась спрятаться от всех. И невольные слезы выступали на глазах цыганки: в этой борьбе Елизаветы с самой собой она видела, сколько натерпелась ее девочка в жизни, как научилась переламывать себя, никому и никогда не подавая виду, что ей плохо, что ей больно, боясь показаться жалкой. - Дил моэ! - бормотала Татьяна и даже сама как бы тужилась, чтобы помочь Елизавете. - Черэн, мутин! [1] Ну! Еще немного! Воды хлынули уже поздним вечером; дальше все прошло очень быстро. Когда показалась головка ребенка, Елизавета вдруг поддалась боли и вскрикнула. Но |
|
|