"Рембрандт" - читать интересную книгу автора (Гулиа Георгий Дмитриевич)На быстрине– Присмотритесь к картинам Рембрандта, которые в Ленинградском Эрмитаже в Москве. Почти все они написаны после «Ночного дозора». Что о них можно сказать? – Живопись Рембрандта засверкала ярче, тоньше светотени… – Именно засверкала. Свет и цвет слились воедино. Они образовали единый феномен. Он поражает зрителя. Можно ли говорить о неудачах художника, его движении вниз после «Ночного дозора»? – Наверное, нет. Но что-то же случилось с «Ночным дозором»? Отсутствие документов. В наличии только легенда, и она вроде бы ничего не говорит. Однако легенды, как правило, не рождаются из ничего. Что же все-таки случилось? Заказов стало меньше. Учеников стало меньше. На этот счет имеется целый арифметический подсчет. – Я беседовал с учеными из Рейксмузеума. Это очень серьезные искусствоведы. Они считают так: конечно, конфликт с заказчиками был, тогдашнее общество не приняло картину так, как она того заслуживала. И в то же время «Ночной дозор» долгое время висел в стрелковой гильдии, затем – в ратуше. Словом, им любовались. Но вот удивительно: для новой ратуши Рембрандт не получил заказа. Константейн Гюйгенс, который первым заметил его еще в Лейдене, не включил его имя в список художников, которым поручалась работа. Это же факт! – Чем вы это объясните, господин Веймер? – Наверное, произошла какая-то размолвка. Но документов на этот счет нет, и мы можем только домысливать. – Может быть, прошла мода на Рембрандта? – Мода? А вы знаете, кого предпочли ему? Я вам назову одного: Говарта Флинка, его бывшего ученика. Достаточно взглянуть на его полотна, чтобы представить себе законченного ремесленника, картины которого без плоти и без души. А между тем именно Флинку были заказаны все картины для галереи ратуши. Скорее всего, дело в том, что Рембрандт шел своим путем. До конца. Наперекор моде и вкусам. Это надо иметь в виду. – Вспоминается странная судьба Вермеера Делфтского. Правда, он не шел наперекор вкусам заказчиков, но был основательно и надолго забыт. А ведь это один из гениев голландской живописи. – Вот пожалуйста, прямо перед нами «Ночной дозор», а слева – «Синдики». Между ними пролегли двадцать нелегких лет. Что же можно сказать? Шестеро главарей гильдии суконщиков вошли в бессмертие благодаря Рембрандту. Это шедевр группового портрета – самое лучшее в мировом изобразительном искусстве в этом жанре. О каком же увядании Рембрандта можно говорить? – Кажется, в это время покупал у него портреты герцог Козимо Медичи. Верно, господин Веймер? – Да, именно так. Титус ван Рейн содержал лавку, в которой торговал картинами, главным образом – своего отца. Один из автопортретов ван Рейна находится в Италии. Этот факт тоже говорит в пользу Рембрандта, его искусства. А другой итальянец, по имени Антонио Руффо из Мессины? Он заказал далекому, северному Рембрандту три картины: «Аристотель», «Александр Македонский» и «Гомер с двумя учениками». Все это, учтите, после «Ночного дозора». Разве это можно назвать творческой слабостью? – И все же, господин Веймер, Рембрандт попал в быстрину жизни, которая человека несет против его воли. – Рембрандт был волевым. Иначе он бы давно сошел в могилу после стольких потерь… Да, надо иметь в виду еще одно обстоятельство: экономическая конъюнктура в Нидерландах резко ухудшилась. Тут и проигрыш битвы с Англией, потеря части заморских рынков и так далее. Все это влияло на заказы… – Доктор Тюлп, вы меня осуждаете? – Вас? – Доктор не отводит глаз, не увертывается. – Я от вас ничего не скрываю, доктор. Она – услада моей жизни. Если я что-нибудь сумею еще сделать, то многим буду обязан ей. Только ей. – Отчего бы вам не обвенчаться? Рембрандт почти испугался. Глядит на доктора внимательно, испытующе. – Обвенчаться? Зачем? Доктор улыбнулся в усы. – Наверное, для порядка. Сам не знаю – зачем. – А как же Саския? – Господин ван Рейн, жизнь есть жизнь. У нее свои законы, правда суровые. Слишком, сказал бы, суровые. Но ничего против них не поделаешь. Их надо принимать как данность неизбежную. В самом деле, почему бы не обвенчаться? И не заткнуть глотку сплетникам и сплетницам. – Что же скажу Титусу? – Вы имеете в виду приданое его матери? Рембрандт машет рукой. – Я всегда думаю только о своих, мною заработанных деньгах. И трачу их по своему усмотрению. За пазухой их не держу. В банке – тоже. Они нужны мне только для того, чтобы тратить. Но трачу только свои. Да, доктор, это мое правило – транжирить только свои, кровные. Доктор постукивает пальцем по столу. – Вы чего-то не одобряете, доктор? – Рембрандт пытается угадать, о чем задумался господин Тюлп. – Да нет, господин ван Рейн… – Доктор продолжает постукивать. – Я просто размышляю. Вы же знаете мое отношение к вам. Мое всегдашнее уважение к памяти несчастной Саскии. Мою любовь к юному Титусу. Суммируя все это… – доктор перестал барабанить, – суммируя, могу сказать: было бы разумнее обвенчаться. – С Хендрикье? – Рембрандт удивленно взглянул на доктора. – А с кем же еще? – Она моя любимая. Она у меня здесь! – Рембрандт ударил кулаком себе в сердце. – Я в этом не сомневался, господин ван Рейн. Но как быть с общественным мнением? Мне бы не хотелось, чтобы лишние разговоры помешали вашей плодотворной работе. Вы очень нужны нам. После того как мы избавились от испанцев, ничто не помешает нашей родине двигаться вперед семимильными шагами. В этом движении очень нужны, позарез нужны, и ваши шаги. Они слышны далеко по Европе. Надеюсь, вы это понимаете? – Нет, – отрезал художник. – Как так? – Я ничего еще особенного не совершил… – Это излишняя скромность. 1888 год. Винсент ван Гог писал: «Фромантен очень тонко определил, что Рембрандт прежде всего – волшебник». – Могу сказать одно: это очаровательная женщина. Портрет написан за два года до того, как она родила Корнелию. Титуса любила она истинной материнской любовью. Она выхаживала его так же, как выхаживала порой больную Корнелию. Такая женщина не могла различать «свое» и «чужое» дитя. Все было своим. – Обратите внимание на этот свет, изливающийся на нее с чисто рембрандтовской щедростью. Не будем судить покойных, к тому же давно ушедших. Но, говоря откровенно, Хендрикье симпатичнее, углубленнее Саскии. А с Геертье Диркс не буду и сравнивать. Тем более что у нас нет ее подлинных портретов. Даная, наверное, писана с нескольких женщин. По крайней мере, с двух или трех. – Как вы полагаете, чем болела Хендрикье? – Трудно сказать. Но, по косвенным данным, вероятно, это был туберкулез. Может, доставшийся от Титуса, а Титусу – от матери. Но это чистейшей воды догадка. – Она рано умерла. А ведь была, судя по портретам, кровь с молоком. – Согласен с вами. Но есть и более поздний портрет. В Берлине… – Если судить по датам – да, именно так. – Мечтательный взгляд. Более спокойный, более умиротворенный, чем у луврской Стоффелс. Она изображена у окна? – Да, у окна… Немножко пополнела, если сравнить с той, с луврской. Одежда – прекрасная. Более прекрасная, чем прежде. И это после того, как с молотка распродали все имущество художника, после того, как он лишился дома. Автопортреты той, страшной для художника поры не дают ни малейшего повода для сочувствия к нему. Напротив, сам он – в кресле, весьма царствен. Он как бы плюет на все происходящее. И Хендрикье царственна. – В ту пору Хендрикье и Титус открыли на Розенграхт лавку по продаже картин. – Верно. Они занялись продажей картин. А Рембрандт как бы не замечал ничего. Нет дома? Бог с ним! Нет любимых картин и дорогих вещей? Бог с ними! Главное: есть голова, есть руки, есть краски, и кисти, и холсты, наконец, рядом – любящая и любимая Хендрикье. Она дружит с Титусом. Корнелия растет. – А на руке у нее жемчужный браслет? – Похоже, что жемчуг. Рембрандт выставляет напоказ дорогое украшение жены. – А имелось ли оно, это украшение? – Рембрандт мог его и придумать. Запросто. Но самое дорогое – достоверно: это – умное, одухотворенное женской мудростью лицо. Лицо привлекательной, более того – красивой женщины, каких Рембрандту не приходилось изображать… На Розенграхт, в тесной квартире, художник вроде бы стал и бодрее, и веселее. Восьмилетняя Корнелия сидела у него на коленях. Справа от него – чуть грустная Хендрикье, напротив – девятнадцатилетний Титус, совладелец антикварной лавки. – Какой прекрасный обед! – восклицает художник. – Корнелия, учись стряпать у своей матушки. Слышишь? Он целует ее в ухо, а девочка смешно дрыгает ногами – щекотно. Рембрандт глядит на портрет жены и на нее. Попеременно. – Как? – спрашивает он. Титус оборачивается, чтобы взглянуть на стену, которая у него за спиной. – Отец, – говорит он, – портрет мне нравится. Красив, как и оригинал. Но а если сравнить с тем? – С каким? – Который, к сожалению, ушел. – Не знаю, – ворчливо говорит он. – Я не умею сравнивать. Это твоя специальность. Могу сказать лишь одно: написать Хендрикье достойно ее, наверное, не смогу. Да и кто это сможет? Хендрикье грозит пальцем: – Перестаньте меня хвалить. Я зазнаюсь. Воображу, что и в самом деле красива. – Ты это серьезно? – спросил Рембрандт. – Или из кокетства? – Серьезно. Вполне. – Дети, – сказал Рембрандт, – мои года катятся туда, в сторону заката. Вот перед вами пример, достойный подражания. Любите ее, старайтесь быть такими, как она… Титус, можешь пригубить вина. Чуть-чуть. Рембрандт улыбнулся Хендрикье, прикрыл глаза, давая знать, что ему очень, очень хорошо с нею. Она зарделась, как это бывало тогда, в девичестве. – Титус, что говорят о моих «Суконщиках»? Хают? Отворачиваются от них? Говорят, что у Халса все было лучше? Что Зандрарт выше? Что Флинк мастеровитей? А нашего Бола не ставят пока выше меня? А де Гельдера, который и в самом деле талантлив? Небось топчут меня, как петух курицу? А? – Я слышал только хорошее, – покривил душой Титус. – Ну и черт с ними! – Рембрандт потряс кулаком. Вдруг он напомнил Самсона, угрожающего тестю. (Это на картине, которую написал в молодости.) Но кому грозил художник? – Вот что я скажу: пусть не думают, что я бездомный, пусть забудут о том, как бездушно разоряли меня, как за бесценок продавали с молотка мое имущество! У меня есть еще силы и есть голова! Мои вчерашние друзья позабыли подать руку помощи, отвернулись от меня… – Как? – сказала Хендрикье. – А доктор Тюлп? – Да, конечно, он был со мной. Его слова утешали. Спасибо ему. Но эти? Сиксы и прочие? Разве не могли они ударить хотя бы палец о палец? Нет! Они наблюдали со стороны, как глумятся надо мной кредиторы. – Ты жалуешься на судьбу? – тихо спросила Хендрикье. – Я? С чего ты взяла? Я говорю все, как было. Пусть дети знают, что такое человеческая благодарность в наше время… Они думают так: раз загнали меня на Розенграхт – значит, я погиб? Ошибка, господа, ошибка! Я пережил и не такое! Вот этой самой рукой я напишу еще не одну картину. Пусть завистники не очень радуются. Жалок тот, кто не умеет выстоять под ударами судьбы. Слава богу, у меня есть ты, есть Титус, есть Корнелия! Я задумал несколько библейских сюжетов. Они будут большие, эти картины… – Отец, – сказал Титус, – хорошо идут твои офорты. – Еще бы! Я их делаю от души. Я завалю твою лавку рисунками. Пусть поучатся, как делать офорты. – Все стали падки на пейзажи… – Прекрасно, милый Титус! Ты будешь иметь их вдоволь. Амстел течет себе, даль ясна – чего еще для новоявленных любителей искусства?! Но я буду делать для себя. Я плевал на их вкусы! Для себя, слышишь, Титус? – Отец сегодня настроен воинственно, – пошутила Хендрикье. – Именно! Я был и останусь воином! Так и говорите всем! – Художника осенила некая любопытная мысль. Он сказал: – Вот что, хотите я изображу себя в царской одежде? Восточной. И с жезлом в руке. А? – Зачем? – удивилась Хендрикье. – Просто так. За здорово живешь! Пусть синеют от зависти толстосумы! – Прекрасно! – поддержал Титус. – Что скажет малышка? Корнелия облизнула губы – она ела сладости. – А ты, друг мой? – Рембрандт посмотрел на Хендрикье. – Ты должен работать уверенно. Это – главное. – Брависсимо! Этому слову научил меня покойный ван Сваненбюрг. Мир праху его!.. Брависсимо, друг мой! Я знал, что в тебе всегда найду опору. – Дети, – сказала Хендрикье, – ваш отец сегодня в хорошем расположении духа. Могу сказать одно: у нас все в полном порядке. – Именно, Хендрикье. Надо пригласить доктора Тюлпа со всей семьей. Мне хочется, чтобы он отведал у нас чего-нибудь особенного. Твоего приготовления, Хендрикье. – Он помолчал. – Я жду заказа. Значит, и денег. – Откуда, отец, если не секрет? – От самого маркиза Антонио Руффо. Из Сицилии. Хотите знать тему? – Да, хотим. – «Гомер с двумя учениками». – Это предложил сам маркиз? – Да… То есть не совсем. Мы с ним списались. Почти договорились. А теперь жду официального подтверждения. А тем временем заказываю холст, подрамник отменный и раму. Так что, милая Хендрикье, не все кончено. Мы еще поборемся… Так когда же приглашаем Тюлпов? У Хендрикье лучились глаза – хорошо, когда Рембрандт в духе, когда ему требуется только лучшее из лекарств – работа! – Тюлпы могут прийти в любое время. Все зависит от тебя. Вот два мнения: И о г а н н В о л ь ф г а н г Г ё т е: Реализм Рембрандта определяется его пристальным вниманием к деталям! Свет, тень и положение в пространстве – вот что для него самое главное… Ф р а н с и с к о Г о й я: У меня было три учителя: природа, Веласкес и Рембрандт. |
||
|