"Рембрандт" - читать интересную книгу автора (Гулиа Георгий Дмитриевич)Неурядица на БреестраатЭтот старичок на стене буквально разбушевался. А в чем, собственно, дело? Как говорится, кто старое помянет, тому… А он не только помянул старое, но размусоливает события, словно судить собирается. Судить? Четверть века спустя? Чуть не грозя пальцем, говорит: – Господин ван Рейн, пора о душе подумать. Не когда-нибудь. Но сейчас! Немедля! Часы бегут… Время дорого. Его может недостать. И тогда – что же? Уйти, так и не раскаявшись? – А в чем каяться? Не заговаривайся, старик! – В таком случае начнем по порядку. – Старичок на стене щурит глаза пуще прежнего, сатанинская улыбка не сходит с лица. – Как назвать тот поступок с экономкой Геертье Диркс? Нет, это не было прелюбодеяние. Ты – вдовец, она – вдовушка. Тебе тридцать шесть. Ей не пятьдесят, как ты полагал, а всего сорок с хвостиком. Экономка не набивалась в любовницы… – Нет, это я склонил ее к сожительству. – Слава богу! Наконец сказана правда! – Может, старичок, ты считаешь, что я совратил ее? Ведь это же не невинная девица – вдова. – Что ж с того? Ты обещал жениться? – Нет. – Подумай получше. – Жениться? С какой стати? Я не обещал. И не совращал бедную, несчастную, неприкаянную вдовушку, как она себя выставляла на суде. – Вот мы подошли и к этому важному событию. На суде она утверждала, что ты обещал жениться на ней. Только поэтому она отдалась. А позже начала позировать для этой самой «Данаи». – Я не мог обещать жениться. Хотя бы по той простой причине, что в этом случае приданое несчастной Саскии, на которое я мог бы воспитать Титуса, уплыло бы от меня. Это я говорю грубо, чтобы раз и навсегда отмести эту глупую шутку с женитьбой. – Сапожник Олаф Олафсон говорил… – Ничего не говорил! А то, что было сказано на суде, говорил с ее слов. А не с моих! Не с моих! Да, я не отрицал и не отрицаю, что спал с нею. Я не насиловал. Она была согласна. – А все-таки как быть с обещанием жениться? Только откровенно. Без утайки. – М-м… Да, да… Возможно, вырвалось у меня что-то похожее. В припадке страсти. Черт возьми, у меня не было времени ходить по борделям. А тут на глазах вертелась эта самая экономка. Ей полсотни лет можно было дать запросто. Я не полагал, что очень грешу… – А она надеялась. Более того. Она часть своего имущества завещала Титусу, которого очень любила. – Да, завещала. Но мне не нужны были ее деньги. – А как ты от нее отделался? Как привлек на свою сторону этого пьянчужку Питера Диркса, ее брата? Это вы вместе с ним, вы вдвоем, упрятали Геертье Диркс в работный дом. А может, и в сумасшедший. Вы!.. Вы!.. Оба!.. – Замолчи, старичок! – Нет, в такие минуты надо выслушивать до конца! Ты обещал выдавать Геертье Диркс ежегодное вспомоществование в размере ста шестидесяти гульденов. Суд повысил эту сумму до двухсот. Если она не жена тебе – зачем такая пенсия? – Из жалости… – А может, приглянулась эта молоденькая Стоффелс? Сколько было служанке? Двадцать три? – Возможно… – Так, значит, и упрятали Геертье Диркс в работный дом, сиречь тюрьму? – Нет, я не знаю ничего о ней. Она же уехала в Эдам. Питер Диркс присматривал за ней… – Не произноси имя Диркса. Этого пьянчужки. Он просто продажный тип. На нем креста нет! – Не заговаривайся, старикан! – Надо говорить правду. А ты, господин ван Рейн, должен признаться, хотя бы в эти критические минуты, что был жесток, эгоистичен. Геертье Диркс умерла, но лгать негоже. Она надеялась. Как всякая женщина. Ты даже подарил ей перстень. Дарил? – Да. Дарил. Но это не значит, что я хотел жениться на ней. – Господин ван Рейн, когда там, наверху, состоится нелицеприятный суд, тебе скажут, тебе докажут, что с Геертье Диркс ты поступил несправедливо. Можно жениться или не жениться. Но великодушным быть пристало. Да, конечно, все твои друзья помогали тебе, вместе топили несчастную Диркс. Твои деньги доделали дело. Не отпирайся… – А вот и Рембрандт. Ему тридцать шесть лет. То есть это он за год до рождения сына Титуса и за два года до смерти Саскии. Он тепло одет. Костюм на нем дорогой. Взгляд спокойный, умный. Нос слегка вздернут, а картошкой он станет много позже. Обратите внимание: вальяжный господин уверен в себе. Если бы вам не сказали, что перед вами знаменитый художник, вы бы смело могли принять этот портрет за портрет бургомистра Амстердама. – Возможно, это портрет человека, достигшего всего, что намечал. Человека обеспеченного. Более того: человека, которого не волнуют проблемы искусства, всегда волнующе-тревожные. Верно, в двадцать три года он был куда обеспокоенней. Он глядел в неопределенное будущее. А здесь – все в кармане. Так, по крайней мере, представляется зрителю. Но в то же время, если приглядеться получше, – слишком умные глаза, взгляд без самодовольства. Это уж точно! – И все-таки главное в этом портрете – довольство, покой. – А смерть трех малышей? В глазах все-таки прочитывается тяжесть перенесенного. Нет в них блеска, нет намека на полную уверенность. – Но и горя особенного не ощущается… – Он пережил драму со стрелками. Он похоронил Саскию. Скандальная история с женщиной по имени Геертье Диркс – тоже позади. Титус растет. Сыну уже тринадцать лет. Вспоминаете даты? – Нет. Не совсем… А когда появилась Стоффелс? – Где-то после сорок пятого. Или чуть раньше… Эфраим Бонус, довольный, потирал руки. Сверкнул большими зрачками. Сказал с неистребимым португальско-испанским акцентом: – Ваш сын сегодня мне понравился. Весел, здоров, аппетит отменный. – А бледность, доктор? – Дети растут, меняются все время. Сегодня бледен, завтра, после хорошей прогулки, – порозовеет… О, что это? Доктор Бонус взял со стола огромное яблоко. Оно как бы светилось изнутри. – Оно настоящее? – спросил доктор. – Где вы его купили? – Моряки привезли. Из Алжира. Служанка внесла блюдо с жареным мясом. Художник откупорил бутылку французского. – Кто она? – спросил Бонус, когда служанка вышла на кухню. – Она? – Рембрандт посмотрел на дверь, в которую вышла девушка. – Очень мила. Новенькая? – Она? – машинально спрашивал художник. – Она – служанка. Мне бы экономку. Но где найдешь так быстро? Доктор надкусил яблоко. Сладко почмокал. – Хорошо! Прекрасный плод! – Но вдруг улыбнулся, хитро заметил: – Но она лучше. – Хендрикье? – А звать ее Хендрикье? – Хендрикье Стоффелс. Деревенская. Неотесанная. Вы уж извините ее. Рембрандт продолжал смотреть на дверь. – Очень мила… – повторил господин Бонус. – Она внимательна к Титусу. Я очень благодарен ей. – А сколько ей лет, господин ван Рейн? – Ей? – Рембрандт казался рассеянным. – Наверное, двадцать – двадцать три. А что? – Знаете, как называют такую мавры? – Какие мавры? – Испанские, например. – Не знаю. Как, господин Бонус? – Несверленый жемчуг. Рембрандт расхохотался, принялся разливать вино. – Как, господин Бонус? Повторите, пожалуйста, – Несверленый жемчуг. – Восток есть Восток! – сказал Рембрандт, все еще содрогаясь от смеха. – Несверленый жемчуг! А кто это может доказать? Доктор Бонус поднял бокал, заговорщически огляделся. – Вы, например, – сказал он. – Я? – Рембрандт удивился. Поставил на стол недопитый бокал. – С чего вы взяли? – Вы же мужчина, господин Рембрандт. Наконец, жизнь есть жизнь. А она и впрямь хороша. Обратите внимание на грудь, на талию, на ноги. Чудо! Вошла Хендрикье. Лицо ее было свежим, щеки пылали, глаза опущены – ни на кого не глядит, платье облегает груди, которым явно тесно. Доктор подмигнул Рембрандту. Художник сделал вид, что не заметил игривого поведения доктора. Скосил взгляд и наткнулся на ноги Хендрикье: точно литые… – Трудно сказать. Больше черт отцовских. – А губы? – Губы скорее материнские. – Сколько ему лет на картине? Тысяча шестьсот пятьдесят пять минус тысяча шестьсот сорок один. Значит, лет четырнадцать. – Титус держит в руке карандаш. Перед ним листки бумаги. Задумался. А сколько отцовской любви вложено в портрет! – Да, залитый светом мальчик, светящийся изнутри. А где его более ранний портрет? – В Америке. – С огромной любовью написан еще один портрет Титуса. Он сидит с книгой в руках, читает что-то занимательное. А на него с верхнего левого угла льется золотой рембрандтовский свет. – Где он находится? – Я видел портрет в Вене. В Музее истории искусств. Рядом с двумя автопортретами отца. – Славный мальчик. О чем он думает? Может, вспомнил что-либо из того, что рассказывал ему отец о несчастной Саскии… – Мальчик задумался. Мир в его глазах чист и светел… Поздний вечер. С моря дует пронзительный ветер. Он способен пройти сквозь грудь, как стрела, как пуля. Рембрандту захотелось огня в камине. Не потому, что очень прохладно, а для глаз – пусть пылает пламя, пусть оно рвется кверху. От него легче на душе. Титус спит этажом выше. Титус – слава богу! – уже перешагнул роковой порог. Пусть не так крепок, как бывают иные дети, скажем, на лейденских мельницах, но достаточно резв, достаточно смышлен. Сегодня за день кое-что сделано: хороши оттиски с досок, на которых художник удачно схватил нищих, беседовавших на улице. Да и этот вид на Амстел не так дурен, как показалось вгорячах. Несколько сакраментальных мазков по «Данае», пожалуй, приблизили работу к концу, и холст можно будет снять с мольберта… Любопытно, что скажут амстердамские мастера, когда он выставит для обозрении многострадальную «Данаю»?.. Пусть точат языки на все лады – дело сделано. Правда, эти ополченцы до сих пор не могут успокоиться – ну и бог с ними! Лучше не думать о них, но смотреть вперед. Ученики есть, они будут еще. Силы достанет в руках и ногах, холст и японская бумага – под рукой. А чего еще надо мастеру, если в нем не угасла искра? А ветер подвывает. Пламя в камине рвется кверху. Хендрикье Стоффелс ставит на стол тарелки, миску, хлеб, зажаренный в масле. Она вносит огромное блюдо с дичью. Прекрасное время для ужина! – А вино? – спрашивает Рембрандт. – Это уже по вашей части, ваша милость. – Плоть Хендрикье не умещается в тесной одежде. Она гибка и стройна. Недаром доктор Бонус обратил на нее внимание. Здоровая деревенская кровь течет в жилах этой девушки. Кто ее рекомендовал? – Надо зажечь свечи, Хендрикье. Парочку на столе. И в том углу тоже. – Так много? – удивляется Хендрикье. – Не надо жалеть свеч, когда такой прекрасный ужин. Служанка краснеет. Ярче ее щек только фартук, который отливает будто китайский шелк, хотя вовсе не шелк. – Хендрикье, откуда такой фартук? – Я его давно ношу. – Не замечал что-то. Очень хорош. Когда на столе все готово, служанка прикидывает, не забыла ли еще чего. – Как будто все, ваша милость. Приятного аппетита! Рембрандт молчит. Смотрит на Хендрикье. И молчит. – Еще чего-нибудь, ваша милость? – Да, Хендрикье! Художник порывисто встает, придвигает тяжелый стул к столу, прямо против себя. И эдаким широким жестом, словно жену бургомистра, приглашает сесть. – Сюда? – Хендрикье испуганно отступает. – Да, сюда. И тарелку вот сюда. И свечу вот сюда. Все это Рембрандт проделывает сам. – Что вы! Я сыта. – Поужинай со мной. Неужели тебе не жаль покинуть меня здесь, в этой просторной столовой? Чтобы со мной ни души? Этого тебе хочется? – Нет, ваша милость. Он подходит к ней, снимает фартук, кидает его в угол. Берет за талию и усаживает. Она послушна. Она как бы во сне. Она совсем, совсем не сопротивляется. Рембрандт наливает вино ей и себе. – Хепдрикье, а как хорошо? А? Этот ветер, этот огонь и ты, наподобие огня. Она не знает, что и сказать. Пригубив вина, ставит бокал на край стола. – Нет, Хендрикье, этот мы выпьем до дна. Она послушно исполняет все, что он желает. – Хендрикье, Титус спит? – Да, ваша милость. – Мои ученики? – Давно умолкли. – Во всем доме только мы с тобой бодрствуем? Она не смеет поднять глаза. – Хепдрикье… – В руках у Рембрандта полный бокал. Глаза сверкают, борозда между глаз исчезает. – Я очень стар? Она поражена. – Вы?! – восклицает она. – Кто вам сказал? – И ты… – Рембрандт запнулся. И чуть позже: – И ты могла бы полюбить такого старика? Она не успевает ответить. Он подбегает к ней, жарко целует в самые губы. Стул с грохотом падает, и они оба на полу, на ковре, в углу, куда не достают свечи… Неистовый и покорная… О картине «Ночной дозор» Самуэль ван Хохстратен, живописец и офортист, ученик Рембрандта, писал в 1642 году: «В своей картине, выставленной на улице Ниве Дулен, Рембрандт уделил большее внимание общему замыслу, нежели отдельным, заказанным ему портретам». |
||
|